Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] Страница 34

Моя горничная к тому времени уже успела возвратиться с покупками, которые были мной заказаны; кроме того, я приказала горничной привести швею, и она также ждала меня.

Я хорошо запомнила фасон платья Офелии. Изменив в нем некоторые детали, что казались мне недостаточно изящными, я с той поразительной ловкостью, с какой всегда умела если не одеваться, то изобретать наряды, собственноручно выкроила некое подобие туники, пообещав горничной и швее по фунту каждой, если к девяти вечера наряд будет готов или хотя бы сметан.

Обе тотчас принялись за работу, подгоняемые надеждой на вознаграждение.

А я занялась разборкой полевых цветов и погрузила их в воду, чтобы они сохранили свою свежесть до вечера.

Сэр Джон явился в шесть, веселый и довольный.

Он ходатайствовал о двухмесячном отпуске и получил его. Эти два месяца он хотел полностью посвятить мне.

Не любя сэра Джона в том абсолютном смысле, какого достойно это слово, я питала к нему привязанность, исполненную благодарности не столько за роскошь, которой он меня окружил, сколько за изысканную учтивость его обхождения; моя аристократическая гордость была такова, что само благодеяние в моих глазах значило меньше, чем форма, в которую оно было облечено.

Сэр Джон испросил у меня позволения не возвращаться на борт «Тесея» ранее завтрашнего дня, и, как не трудно догадаться, он получил его. Однако я сказала, что приготовила ему сюрприз — в награду или в наказание за его преувеличенные притязания, это уж ему судить.

Действительно, в девять часов я попросила, чтобы он разрешил мне ненадолго удалиться в свою комнату. Он же в свою очередь со смехом осведомился, не связана ли эта отлучка с обещанным сюрпризом, однако я предпочла оставить его в неведении.

Платье было готово.

Я распустила свои длинные волосы, сплела венок наподобие тех, какими украшала себя в детстве, чтобы потом любоваться своим отражением в водах источника, надела длинное белое платье, оставляющее открытыми руки и часть груди, и, призвав на помощь воспоминания, к которым я присоединила все мое вдохновение, распахнула двери салона.

Мне предстояло сейчас впервые убедиться, какое воздействие оказывает на мужчин моя красота, облеченная двойной властью поэзии и игры.

Конечно, мужчин на этот раз представлял для меня лишь один мужчина, притом весьма настроенный в мою пользу, а потому его мнение вряд ли могло заменить суд всего человечества. Тем не менее, я не рискнула предстать перед ним раньше, чем бросив долгий испытующий взгляд в знаменитое зеркало в золоченой раме.

То, что оно сказало мне, было настолько приятно, что я, больше не колеблясь, смело вошла в зал.

Сэр Джон стоял, прислонясь к камину, и как раз смотрел на дверь, в которой я появилась.

При виде меня у него вырвался крик изумления и восторга. Итак, мой выход был удачен.

Легко понять, как это меня окрылило.

И я запела. Я пела ту самую песенку, то ли веселую, то ли печальную, которой начинается сцена безумия:

А по чем я отличуВашего дружка?Плащ паломника на нем,Странника клюка.[12]

Сэр Джон протянул ко мне руки, но я притворилась, будто не вижу его, и с блуждающим взором запела опять, еще печальнее:

Помер, леди, помер он,Помер, только слег,В головах зеленый дрок,Камушек у ног.

Сэр Джон зааплодировал.

Я издала долгий жалобный крик, подражая артистке, игравшей Офелию, и с рыданьем в голосе продолжала:

Белый саван, белых розДеревцо в цвету,И лицо поднять от слезМне невмоготу.

Сэр Джон шагнул в мою сторону.

Тут только сделав вид, будто наконец заметила его, я обратилась к нему со словами, с которыми в трагедии Офелия обращается к королю:

— «Награди вас Бог. Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и знай после этого, что нас ожидает. Благослови Бог вашу трапезу».

И тотчас, без перерыва, перейдя от глубочайшей меланхолии к детской беспечности, затянула песенку, которую так любят у нас в народе:

С рассвета в Валентинов деньЯ проберусь к дверямИ у окна согласье дамБыть Валентиной вам.Он встал, оделся, отпер дверь,И та, что в дверь вошла,Уже не девушкой ушлаИз этого угла.

Затем, возвратив своему взгляду на миг утраченную туманность безумия, я продолжала:

— «Надеюсь, все к лучшему. Надо быть терпеливой. Но не могу не плакать, как подумаю, что его положили в сырую землю. Надо известить брата. Спасибо за доброе участие. — Поворачивай, моя карета! Покойной ночи, леди. Покойной ночи, дорогие леди. Покойной ночи. Покойной ночи».

И я с веселым видом двинулась к выходу, мурлыча про себя мелодию несуществующей песенки.

— Чаровница! — вскричал сэр Джон. — Да такая сумасшедшая самого царя Соломона с ума сведет…

Но я, словно не слыша, продолжала, придав своему голосу выражение такой скорби, что даже сама содрогнулась:

Без крышки гроб его несли,Скок-скок со всех ног,Ручьями слезы в гроб текли.

— Эмма! — не выдержал сэр Джон. — Эмма! Ответьте мне, умоляю вас!

— «Прощай, мой голубок!» — сказала я ему, не выходя из роли.

Потом, снова приняв страдальческое выражение, расстелила на ковре мою черную вуаль и, обрывая лепестки цветов, забормотала:

— «А вы подхватывайте: “Скок в яму, скок до дна, не сломай веретена. Крутись, крутись, прялица, пока не развалится”. Это вор-ключник, увезший хозяйскую дочь».

Сэр Джон пытался прервать меня, но я не дала ему этого сделать. Улыбаясь, я протянула ему цветок:

— «Вот розмарин — это для памятливости: возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать… Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка. Я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли, когда умер мой отец. Говорят, у него был легкий конец».

Я упала на колени и, возведя взор к небу, зашептала в забытьи, словно разум окончательно покинул меня:

Но Робин родной мой — вся радость моя.

Однако сэр Джон не мог больше вынести этого: он подхватил меня и, подняв, прижал к груди.

— Довольно, довольно! — взмолился он. — Иначе я сам с ума сойду.

Я не могла ошибиться: в его глазах был неподдельный ужас, голос выдавал крайнее смятение.