Пол Андерсон - Королева викингов Страница 35

Ветер налетал порывами, яростно завывал, хватался холодными когтями за промокшую от ливня и брызг морской воды одежду. Волны одного с небом серо-стального цвета были здесь, в затишье, не такими уж большими, но били по кораблю, словно топорами. На берегу не было видно никакого жилья — только трава, кусты и деревья, на ветках которых только-только пробилась первая зелень. Берег окаймляла россыпь больших и маленьких камней. Прилив оказался высоким, и Сигурд приказал подойти почти вплотную к берегу и спустить носовой и кормовой якоря. Трап удалось подать на мелководье.

Тора стояла на коленях в трюме. Ее била дрожь, а изредка она принималась негромко подвывать. Сигурд обхватил ее рукой, помог подняться и повел по доске. Корабль в любой момент могло подбросить, так что роженица разбила бы голову. Земля была по крайней мере неподвижной.

Тора прошлепала по воде до берега, а там, лишь немного отойдя от воды, снова рухнула на колени. Среди камней она и родила мальчика. Конечно, на корабле не было никакой повитухи, чтобы помочь ей, но она сама была здоровой женщиной с широкими бедрами, а среди моряков нашлись люди, которым приходилось помогать рожать домашней скотине. Сигурд собственноручно перерезал и завязал пуповину.

Новорожденный оглушительно вопил и вскоре принялся жадно сосать грудь матери. Сигурд окатил его водой и назвал Хоконом в честь своего отца. Тут шторм утих, и корабль двинулся дальше.

Конунг Харальд согласился, что обстоятельства рождения ребенка, несомненно, многообещающие. Он позволил Торе прожить несколько лет в его собственном имении в довольстве и почете. Хокон был с нею.

III

Первенец Гуннхильд родился в комнате, где в свете свечей искрились и сияли висевшие на стенах гобелены. Поверх гобеленов были развешаны амулеты тончайшей работы. Роженице помогали три опытные повитухи. Она лежала на полу, застланном толстым слоем соломы, покрытой чистыми холстами. Женщины часто меняли их и все время вытирали с лица и тела Гуннхильд пот полотенцами, которые смачивали в отваре трав и выжимали насухо. Когда она чувствовала, что изнемогает, женщины поддерживали ее. Время от времени старшая из них забиралась на высокий трехногий табурет и обращалась с молитвой к Фригг, матери Бальдра, Ёрд, матери Тора, и Ингрунн, матери Фрейра и Фрейи. Вторая, обладавшая хорошим голосом, пела песни, исполненные радости и надежды. Третья следила за жаровней, над которой курился ароматный дым.

К тому же Гуннхильд была еще молода и худощава. Роды затянулись. Боль окутывала ее, словно плотный туман, в котором она, потерянная для всего мира, исполняла свои труды, пока волчий вой ветра и шум ливня вновь не достигали ее слуха, словно ободряющий звук рога во время сражения. Каждый приступ боли она ощущала как удар меча.

Она не станет кричать, снова и снова говорила она себе, она не станет метаться, корчиться и дергаться, она будет тужиться именно так и именно тогда, когда скажут женщины. И она так или иначе должна найти способ воспользоваться тем волшебством, которым она владеет.

Она боялась, что боль может ослабить ее дух.

Шаг за шагом, от одного негромкого песнопения к другому, по мере того как день шел на убыль и ночь вступала в свои права, она уходила в себя — ни разу до конца, ибо заснуть сейчас для нее означало то же самое, что и умереть. В конце концов она устроила свое тело на соломе, как кормчий направляет судно. Она слышала и чувствовала лишь шум моря и ветра. Сознание покинуло ее плоть, взвилось ввысь и понеслось к северу.

Вместе с нею летела луна, продираясь сквозь рваные, светящиеся неровным светом тучи. Назад уносились горы, огромные пятна тьмы, пересеченные фьордами, озерами, пропастями, ледниками. Низменности Траандло — это должен быть Траандло, — раскинувшиеся вокруг огромного залива, казались в лунном свете покрытыми инеем. А на этом белесом фоне лежал черный поселок — длинный дом и множество окружавших его надворных построек. В окнах, затянутых бычьими пузырями, приплясывали отблески огня очага. Мужчины, все еще сидевшие за пивом, не заметили, как она прошла сквозь крышу — разве что один-другой передернул плечами, словно от внезапно налетевшего порыва холодного ветра. Она нашла боковую комнату и поднялась там над кроватью. В комнате не было ни искорки света, и все же она ясно увидела спящую женщину и рядом с нею младенца в колыбели.

Она знала, кто они такие, — известия успели прибыть к ней на юг. Перед нею была Тора Хозяйка Мостра и ее щенок. Гуннхильд поначалу почти не обратила внимания на новость. Подходило время для ее собственных родов, а прямую угрозу представляли взрослые братья Эйрика.

А теперь она с ужасом поняла, что норна, пропевшая над этим самым Хоконом, отвела ему высокую судьбу — ему и тем, с чьими жизнями ему предстоит соприкоснуться. Но она была абсолютно беспомощна: ее душа странствовала обнаженной, не имея даже оболочки из перьев ласточки, как когда-то.

Гуннхильд возвратилась в свое тело, как будто ее притянули на веревке. Старшая из повитух высвобождала из ее лона ножки младенца, две другие помогали ей улечься на спину.

— Мальчик, — услышала она глухо, как из-за стены. Слух и зрение вновь обострились, когда она увидела орущее красное существо, сына ее и Эйрика, первого из королей, которых ей предстояло выносить. Ее муж уже давно сказал, что если это будет здоровый мальчик, то он даст ему имя Гамли.

Затем легко вышел послед. Женщины снова умыли Гуннхильд, дали ей новую рубаху, помогли перейти в кровать, поднесли воды напиться. Хокон исчез из ее мыслей; она лишь смутно помнила о том, что ей было видение.

Первое, что она ощутила, когда к ней вернулась способность ясно думать, было презрение. Мужчины постоянно хвастались опасностями, с которыми сталкивались, страданиями, которые переносили. Да что они знают?!

IV

Когда осень вошла в свои права, Скаллагрим перегнал коров с пастбищ в Борг для забоя. Мычащая скотина то сбивалась в кучи, то принималась бодаться; повсюду резко пахло навозом, собаки заходились в исступленном лае, мужчины и мальчишки с криками бегали вокруг стада, сгоняя его. Скаллагрим приказал подвести двух коров к дому. Там он велел нескольким крепким парням поставить их так, чтобы одна положила голову на шею другой, и держать покрепче. Снизу он собственноручно положил большой плоский камень, а затем взял секиру — подарок короля Эйрика, доставленный Торольвом. Получив из рук сына дар, он не сказал ни слова — и молча повесил его на стену рядом со своим укрытым балдахином ложем. Сегодня он размахнулся секирой так, что лезвие просвистело в воздухе, и одним ударом отрубил головы обеим коровам. Животные грузно пали наземь, кровь хлынула потоком, но оружие врезалось в камень, отточенное острие замялось, а лезвие треснуло посередине. Скаллагрим некоторое время рассматривал загубленное оружие, а затем, без единого слова, отнес его в дом и закинул на балку над очагом. Никто не осмелился спросить его, что все это значило.