Александр Дюма - Папаша Горемыка Страница 38

Однажды утром, в воскресенье, примерно спустя месяц после того, как молодые люди впервые встретились с Юбертой, бледный и взволнованный Валентин расхаживал по своей маленькой комнате, занимаемой им в их общей квартире и обставленной с почти монашеской простотой.

У него, как и у всех тех, кого не терзают угрызения совести, честолюбие или страсти, всегда был необычайно спокойный, даже безмятежный вид. Тем более явно бросалась в глаза столь непривычная для молодого человека грусть, которая в тот день была написана на его лице.

Он долго стоял, облокотившись о камин, и смотрел на украшавшую его замечательную статуэтку друга, олицетворяющую Братство, с восторгом и умилением, как будто эта фигурка могла вернуть его назад, в те более счастливые времена, когда она была создана.

Наконец, Валентин, по-видимому, принял решение: он вздохнул, провел рукой по голове, которая уже начинала лысеть, несмотря на его молодость, и вошел в мастерскую.

В отличие от своего друга, скульптор выглядел очень веселым и, очевидно, не считал нужным скрывать своей радости: он распевал голосом скорее сильным, чем музыкальным, баркаролу, которую принято было петь на борту «Чайки».

Причина его радости, как и выбора песни, с помощью которой выражалось это чувство, красовалась на трех стульях и представляла собой три ослепительно новых костюма неаполитанских матросов.

Члены команды «Чайки», как до сих пор водится в гребном спорте, были простыми мастеровыми; по воскресеньям, следуя зову души, они превращались в моряков, объединяясь с другим, более удачливым и обеспеченным любителем катания на лодке, уже сумевшим приобрести главное средство для их досуга.

Гребцы вносили в качестве лепты в общее дело свои руки, предоставляя хозяину судна преимущество сидеть у руля; кроме того, они уступали ему право называть их пройдохами, никудышными псами и сухопутными крысами, а также награждать другими нелестными эпитетами из запаса крепких моряцких словечек. Однако тому, кто присвоил себе звание капитана, приходилось в этом поистине братском союзе брать на себя все расходы на излишества и прихоти.

А уж в области прихотей фантазия Ришара Люилье была поистине безгранична.

Он все время наряжал своих приятелей в различные матросские костюмы, которые ему удавалось раздобыть; но с некоторых пор скульптора преследовала мысль об одном новшестве, которое, по его мнению, должно было произвести неотразимое впечатление на порт Берси и прочие места на всем протяжении так называемого «марнского тура».

«Марнский тур» — это водная прогулка, которая начинается с вхождения в Марну по Сен-Морскому каналу, проходит мимо Ла-Варенны и заканчивается у места впадения этой реки в Сену.

Ришар некоторое время колебался, обуреваемый то ленью, то желанием; но несколькими днями раньше его желание, казалось, получило новый толчок: он работал без передышки целую неделю, в результате чего его гипсовые фигурки перекочевали в руки торговца, а он стал обладателем трех великолепных костюмов неаполитанских матросов.

Все было на месте: и холщовые туфли на веревочной подошве, и ярко-красные колпаки, и штаны с продольными красными и белыми полосами, оставляющие ногу наполовину оголенной, и накидки с капюшоном, такие же пестрые, как наряд арлекина.

Накидка, которая предназначалась самому капитану, в соответствии с его званием была украшена тонким золотым кантом. Ришар не переставал восхищаться обновой; он то и дело набрасывал ее себе на плечи и раскачивался, размахивая широкими рукавами, чтобы оценить всю их прелесть, а также смотрел, какое выражение капюшон придает его лицу; он мерил накидку снова и снова.

При виде этих приготовлений Валентин нахмурился и еще больше побледнел. Однако Ришар был слишком поглощен своим занятием, чтобы обращать хоть

какое-нибудь внимание на выражение лица своего друга.

— А! — воскликнул он, заметив Валентина. — Если бы ты согласился внести себя в список команды «Чайки», у нее было бы все, для того чтобы прославиться сегодня. — Ну, что ты скажешь об этом костюме? Мы будем достаточно нарядными?

— Я скажу, — ответил Валентин, — что эти одеяния были бы более уместными на карнавале в Ла-Куртиле, нежели на скамьях твоей шлюпки.

— Перестань! Ты опошляешь мою команду. Послушай, ты о чем-то жалеешь? У меня еще осталось шестьдесят франков, и через час у тебя будет все, что пожелаешь.

— Нет, ты же прекрасно знаешь, что мне не по душе маскарады. Можно ли узнать, ради кого ты тратишь столько денег?

Произнеся эти слова, Валентин так пристально посмотрел на друга, что тот слегка смутился.

— Ради кого? Ради кого? Тысяча чертей! Да просто, чтобы позлить лихих парней с «Дориды», которые столько раз, чтобы ошеломить буржуа, изображали марсовых в своих дрянных рубахах из красной бумазеи, и потом…

— Нет, — твердо ответил Валентин, — я достаточно хорошо тебя знаю и ни за что не поверю, что ты согласился, работать неделю без перерыва только ради этого.

— Ладно, уж если признаваться, я задумал кое-что еще.

— Что именно?

— Я надеюсь, что эта форма прельстит того, кого мне уже давно не хватает.

— Кого же тебе не хватает?

— Юнги, черт побери! На каждом корабле, каким бы крошечным он ни был, имеется юнга. Закон предписывает это даже рыбакам. Кроме того, в этом есть свои преимущества — это удобно в быту и приятно во время плавания: юнга сбегает за табаком, нальет вина марсовым и споет, когда у экипажа начнется загул. Мне тоже нужен юнга, но это не будет ни потаскушка, как Клара с «Дориды», ни неряха, как Карабина с «Речной колдуньи».

— И кому же ты уготовил это место?

— Черт возьми! Я не стану от тебя скрывать — той самой малышке, — ответил Ришар с наигранным легкомыслием и безразличием.

— Внучке рыбака из Ла-Варенны? Юберте?

— Ты не находишь, что она прелестна? Гибкая, как брам-стеньга, управляется с веслами, как старый морской волк, сращивает канаты так ловко, как никто в верховьях Сены, и вдобавок мила, приветлива, весела! Клянусь килем, другого такого сокровища мне не найти.

— Однако, — возразил Валентин, чей голос звучал приглушенно, а рука, опиравшаяся на спинку стула, дрожала, — прежде, чем сделать девушке такое предложение, ты должен убедиться, что она питает к тебе некоторую симпатию… что она любит или может тебя полюбить.

— Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы понять, что фатовство не мой порок, — ответил скульптор, краснея. — Я не настолько глуп и не решился бы на такой шаг, не будь я совершенно уверен, что мне позволено так поступить.

Валентин некоторое время хранил молчание; он так тяжело дышал, что, казалось, сейчас задохнется, и его рука, продолжавшая опираться на спинку стула, сильно дрожала от нервного возбуждения.