Наталья Павлищева - Дмитрий Донской Страница 38

Дмитрий и сам рассказывал молодой жене о таких задумках. Горячился, говорил возбужденно, не все и понятно, о чем речь вел. Евдокия видела одно — не сонный Дмитрий, не равнодушный, а что загорается, это неплохо, не остыл бы только посредь пути.

Он и в любви оказался такой же — вспыхивал, точно береста в огне, задыхался от нежности, потом точно срывался с обрыва вниз. И почему-то с первых дней Евдокия стала относиться к мужу так, словно она старше, а не он. Горячий и ласковый Дмитрий всю жизнь был для Евдокии скорее старшим сыном, чем защитником. По-женски мудрая и по-княжески строгая к себе, она сумела всю жизнь быть надеждой и опорой и мужу и детям, которых родилось двенадцать(!). А после смерти мужа еще долго была добрым ангелом-хранителем для старшего сына, ставшего князем в семнадцать лет.

Любила ли она Дмитрия? Бог весть, это их дело, но при жизни была верной женой и прекрасной матерью, а после его смерти долго помогала сыновьям. Все эти годы вдова несла свою красоту гордо, не склонив от горя головы. Принимала гостей, устраивала пиры для полезных Москве и Руси людей, сама, правда, не беря в рот ничего из поданных яств, выглядела веселой и такой же красивой. Толпа не склонна прощать тех, кто прячет от нее свои слезы, таких марают грязью с особым удовольствием. Так случилось и с Евдокией.

Когда злобная молва дошла и до сыновей, то взрослые уже княжичи не выдержали, пришли к матери спросить ответа. Тогда княгиня рванула на себе просторный сарафан, и сыновья увидели под широкой одеждой… вериги, которые Евдокия надела после смерти мужа! Увидели ее истощенное многими строгими постами и ограничениями тело. Не имея возможности принять постриг из-за завещания князя и малолетства детей, вдова вела иноческий образ жизни, не показывая притом ничего окружающим. Смирение в сердце, а не в фарисейской скорби.

Незадолго до своей смерти Евдокия все же приняла постриг под именем Ефросиньи, причислена к лику святых и стала покровительницей Москвы, того города, что так старательно поднимал, обустраивал и защищал ее муж — Дмитрий Иванович, прозванный потомками Донским.

А тогда худенькая синеглазая молодая женщина с любопытством внимала рассказам своего рослого крепкого мужа, который, едва появившись в тереме, начинал громким голосом, недоговаривая фразы и даже слова, объяснять, где и какая башня насколько выросла, как бояре, соревнуясь меж собой, торопятся выстроить свои участки стены как можно скорее…

Евдокия с легкой улыбкой кивала головкой, и если бы не были столь внимательными синие глаза, можно бы подумать, что и не слышит красавица своего беспокойного супруга. Но молодая княгиня и расспрашивала с толком. Она живо интересовалась тем, как будут выглядеть высокие крепкие стены, каковы будут те самые башни? Вдохновленный вниманием любимой жены, Дмитрий принимался чертить прямо на столе угольком линии:

— Погляди, вот Москва-река, вот Занеглиминье, вот тут встанет стена со стороны реки, чтоб к пристани выход был…

— А не опасно ворота иметь?

— Ах ты моя ласточка! — радовался Дмитрий. — Не опасно, тут будут целых три стрельницы, одну ставит Федор Андреевич из Акинфовичей, другую…

— Это который Федор Андреевич, тот, что шепелявит?

— Ага! Свибла! А другую ставит Федор Беклемишев. А еще… помнишь ли Тимофея Васильича Вельяминова, брата Василия Васильевича, он в Нижний приезжал тебя смотреть? Он еще одну поднимает! Намедни слышу, как возчики меж собой переругиваются, мол, куда везешь? Второй отвечает: к Тимофеевской башне. Вот и имя башне готово! — Князь залился счастливым смехом, запрокинув голову назад.

Засмеялась и Евдокия:

— А у Федора Собаки как прозовут, Собакиной?

И снова заходился довольным смехом князь, счастливый не только тем, как спешно и необычно строится новый Кромник, но и тем, какая у него красивая и умная жена! Какое же счастье ему Господь дал! Его еще и заслужить надо.

То, как строили новый Кремник, поражало видавших виды: все башни возводились одновременно, и куски стен между ними тоже. Нашлись те, кто качал головами: а если бояре в пылу соревнования каждый свой кусок разной высоты возведут? Или вообще разные части стены мимо друг дружки промахнутся? И такое могло быть, но за всем строго следили призванные из Пскова и Новгорода опытные строители. Они и за тем, чтобы по берегу сваи крепко были вбиты, смотрели, и за высотой стен, и за хорошей кладкой.

Рос Кремль, поднимались его башни и стены, становилось понятно, что не ошибся в своих надеждах и чаяньях молодой князь, будет его Кремль таким, что поразит всех его увидевших. Но не ради изумления гостей ставил крепкие стены князь Дмитрий, он точно чувствовал, что совсем скоро им придется выдержать вражеский натиск. Такое предвидение дается не всякому, только избранным. Дмитрий Иванович был из них.

Тверь

Весеннее солнце развезло все дороги, под ногами чавкало, холодная снеговая вода норовила налиться в дырявые сапоги. Но Семка все равно счастливо щурился на яркое солнце. Они с Никиткой уже который год жили в Москве, придя сюда с игуменом Сергием. Приятель сначала подвизался в монастырской трапезной, в теплом и сытном месте. Недаром говорят, что хозяйка сыта с кончиков пальцев, так и Никита хоть по чуть, но пробовал все, что резал или разливал, потому ныне выглядел вполне довольным жизнью.

Семен же притерся к митрополичьему писцу, быстро обучился грамоте, а потом и вовсе перешел к переписчику книг Савелию. Ему доверяли чинить перья, смешивать чернила, скоблить ножичком испорченные места на пергаменте, а иногда и писать целые слова!

Была у Семки и еще одна мечта. В большой книге он увидел на листе то, что поразило его до глубины души. Мало того, что первая буквица была красного цвета и заметно больше остальных, так что он долго разглядывал старательно выписанные завитки, но на отдельном листе он обнаружил рисунок! Изображено было какое-то поклонение, одни люди подносили подарки другим. Для Семена было неважно кто и кому, главное, что можно вот так линиями рассказать, что происходит.

Тогда ему попало за пустое разглядывание вместо дела, но мечта уже зародилась в Семкиной душе, он знал чего хочет — также изображать едущих на конях или идущих людей, рисовать стены городов. Потом он долго стоял перед большой иконой в храме и решил, что лучше рисовать лики святых.

— Посторонись! Раззява! — окрик возницы заставил Семку спрыгнуть в сторону и, конечно, попасть в большую лужу, смешанную из талого снега и воды.

Внутри сапог сразу оказалась вода, а его самого окатило грязью и брызгами из-под копыт. Пока отряхивался, едва не попал под ноги еще одного ездока. На сей раз в сторону княжеского двора пронеслись четверо всадников. Жавшийся рядом с Семкой к тыну дед кивнул в сторону проехавших: