Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана Страница 38

— Русское золото!.. Не может быть!

— Да, это цена предательства. Я обнаружил его и пресек.

Нетрудно представить себе, какую бурную овацию вызвало это заявление у собутыльников Оторвы!

Неосторожные слова, да еще в подобном месте, произнес Оторва, и скоро — увы! — он горько о них пожалеет. Ведь Камыш со своим космополитическим населением[194], кишащий темными личностями, — это настоящий рассадник шпионажа. Среди левантинцев с подозрительными повадками и уклончивыми взглядами, среди татар с раскосыми глазами и оттопыренными ушами, среди всех этих людей, потерявших понятие и о чести, и о родине, наверняка найдется немало охотников поставить русским за деньги любые сведения.

В Камыше существовала даже — это выяснилось позже — постоянно действовавшая разведывательная служба, организованная русской полицией. Не случайно в Севастополе и в штабе Меншикова знали все, что происходило в англо-французской армии.

Однако время шло. Скоро прозвучит вечерняя зо́ря[195]. Наступала пора покидать злачное место. Гуляки запихивали в рот последние куски, самые последние… С сожалением осушали они и последние бутылки — увы, они оказались не бездонными.

Никто никого уже не слышал в общем шуме и гаме, звуках тостов и песен, в нарастающем пьяном разгуле. Внезапно раздался сигнал горнов и труб — играли вечернюю зорю. Меланхолическая фанфара своим вибрирующим голосом перекрывала весь гам. Гражданский городок Камыш подчинялся военным законам осады. Все воровские притоны закрылись как по мановению волшебной палочки.

Оторва расплатился за последние заказы и красноречивым жестом вывернул свои карманы. Все проедено и пропито — до последнего сантима!

— Да, знатная была пьянка! — пробормотал Питух, чье воодушевление достигло самого высокого градуса.

— Пьянка — что надо! — повторяли чревоугодники из Адского дозора, с удовольствием перечисляя блюда. — Телячья голова!.. Мясо в горшочке!.. Телячьи ножки!.. Говяжья вырезка!.. Тушеная говядина!.. Слоеный пирог с мясной начинкой!.. Телятина на углях!.. И что еще?.. Куча всякой вкуснятины!..

— И все это — надувательство, — сказал Оторва, заливаясь хохотом.

— Что — надувательство?

— Да все, потому что на самом деле мы съели верблюда!

— Не может быть!

— Точно! Один верблюд сегодня утром сломал ногу. Трактирщик купил его, прирезал, приготовил под разными соусами… и мы сожрали его целиком!

Мощный взрыв смеха встретил это сообщение, раздалось дружное «браво!». Желудки зуавов не знали предрассудков, и они корчились от хохота, без устали обсуждая это кулинарное приключение, над которым завтра будет потешаться вся армия.

— Верблюд!.. Это был верблюд!

И вся компания, весело болтая, побрела, спотыкаясь, на ночлег, к Колоколенке; там тянулись, насколько хватало глаз, маленькие полотняные палатки на двоих, где солдат ждал крепкий сон под грохот артиллерийской канонады.

На следующий день Адский дозор маялся с похмелья, но это не мешало ему с обычной отвагой делать свое трудное дело. Пусть будет трудное, пусть опасное — их вдохновляет любовь к родине и славе!

Дней восемь или десять прошли в мелких стычках. Ночные атаки неутомимых и бесстрашных русских участились.

И странное дело, эти атаки почти всегда оказывались успешными. Русские заставали врасплох французские посты, разрушали траншеи, заклепывали пушки, убивали артиллеристов, и казалось, будто им благоприятствовал слепой случай, если только это не новое предательство.

Да, именно так! Не иначе, как предательство. Штаб по два раза за ночь менял пароли. Высшее командование распоряжалось сооружать фальшивые батареи и маскировать настоящие. Оно тщательно скрывало передвижение войск и меняло маршруты.

Напрасные усилия! Каждый раз случалось, что противник оказывался предупрежден с дьявольской точностью и быстротой. Тем временем начали циркулировать[196] неприятные слухи. Распространяемые с чрезвычайной ловкостью и коварством, они ничего не утверждали. Но в них содержались намеки на «некоторых людей», которые, мол, ходят в одиночку, без контроля, без командиров через линию фронта, когда и как им заблагорассудится, и появляются там, где надумают сами.

Можно ли положиться на этих «некоторых людей»? Есть ли уверенность в их морали, в их верности долгу, родине, знамени?.. Очень быстро подозрения начали падать на Адский дозор, вернее, на его командира.

Как всегда бывает при подобных обстоятельствах, главное заинтересованное лицо ничего об этих слухах не знало. И именно это мешало ему пресечь в корне гнусную клевету, которая распространялась все шире и шире, быть может, как раз в силу своей абсурдности[197]. Вскоре произнесли вслух и имя Оторвы. Кто? Узнать невозможно. Это все тот же коварный аноним: «говорят…», «кое-кто полагает…», «утверждают…».

Да, это Оторва!.. Ему припомнили, сильно все преувеличивая, пирушку, которую он закатил для своих франтиреров. Это, мол, была гнусная оргия, во время которой командир Адского дозора похвалялся тем, что он разжился русским золотом… Все, мол, видели, как золото текло у него меж пальцев… ему, видно, хорошо заплатили за мерзкое предательство, и теперь французские укрепления переходят в руки врага. Ночные вылазки Оторвы комментировались все более недоброжелательно, их толковали все более определенно.

Оказывается, многие замечали ночные вылазки командира разведчиков. Люди видели, как он проскальзывал мимо передовых постов, как он рыскал, что-то высматривая, появлялся и тотчас снова исчезал, неустанно обходя ничейную полосу, которая пролегала между укреплениями Севастополя и боевой линией англо-французов.

Конечно, во всем был виноват Оторва. Нечего и сомневаться. Его нельзя ни с кем спутать. Его зуавский мундир, его борода, его походка, орден Почетного легиона!.. О, этот знак на груди предателя!

Теперь об Оторве уже говорили с полной уверенностью. И кого же обвиняли? Бесстрашного солдата, храбреца, в груди которого билось честное сердце. И этого героя старались забросать грязью ненависть вкупе с завистью. Так прошла неделя, а потом разразилась гроза, постепенно набиравшая силу.

Однажды в послеполуденный час Оторва, не занятый на службе, прогуливался по Камышу, с интересом наблюдая кипевшую там жизнь. Он был один, что случалось очень редко. Сейчас он встретит кого-нибудь из товарищей, кто поможет ему потратить денежки, полученные утром от старика отца.

Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.