Валерий Поволяев - Командир Гуляй-Поля Страница 4

Обстановка в кабинете вождя была простая, мебель – неказистая, словно бы ее вывезли из ближайшей гимназии, хороша была только большая зеленая лампа с литым бронзовым основанием, стоящая на длинном старом столе. Махно отметил про себя, что Ленин был доступен, прост в разговоре, по-хорошему въедлив, если чему-то не верил, то в разговоре к этому обязательно возвращался, сопоставлял ответы… Складывалось впечатление, что Ленин старается поймать собеседника не на словах, не на тексте – на запятых; другого человека это бы точно обидело, но только не Махно – Нестор решил, что он раскусил Ленина, и улыбнулся довольно.

«Далее мы перевели разговор на другие его вопросы, – записал Махно. – И на один из них – на вопрос о “красногвардейских отрядах и их революционном мужестве, с которым они защищали наши общие революционные достижения”, – Ленин заставил меня ответить ему подробнейшим образом. Этот вопрос, видимо, беспокоил его, или же он восстанавливал в памяти то, что еще так недавно проделано было красногвардейскими группами и отрядами на Украине, проделано как будто успешно, с достижением той цели, которую Ленин и его партия ставили перед собой и во имя которой посылали эти группы и отряды из далекого Петрограда и других больших городов России на Украину».

Нестор отметил, что от Ленина исходила какая-то особая энергия, он словно бы был начинен ею, энергия эта преображалась у Ленина в физическую силу, делала речь и поступки этого человека значительными, и Махно, зачастую неуступчивый, своенравный – подчиняться он не любил и не умел, – ощущал в себе некую тягу к Ленину, он готов был подчиниться любой команде вождя…

Это ощущение он сохранил в себе надолго. Хотя с Лениным они больше не встречались.

Лето восемнадцатого года выдалось на Украине жаркое: на небе ни одного облачка, глубокая белесая высь сухо звенела, подрагивала горячо, пысила искорьем, как плохо протопленная печка, по ночам землю освечивали огромные таинственные всполохи, похожие на орудийные выстрелы.

Центральную раду немцы разогнали без всякого стеснения, она развалилась стремительно, словно бы была склеена из гнилого картона, из бумаги, ни один человек не заступился за нее, просто не захотел, а если бы захотел кто-то, то этому человеку живо бы завернули за спину руки и перетянули на заднице веревкой, слишком уж непопулярной была Центральная рада. Вместо Рады поспешно был избран гетман Украинской державы. Им стал Павел Скоропадский. Между прочим – бывший царский генерал. Воинскими заслугами он, правда, не прославился, но зато имел хороший прогиб спины – с лица его даже во сне не исчезала услужливая улыбка.

Выборы, конечно, были проведены, но скорее для проформы, для отвода глаз, и гетман Украинской державы, кряхтя, забрался в главное кресло Малороссии.

Немцы развернулись при гетмане на полную катушку – украинское добро потекло при Скоропадском на запад эшелонами: хлеб, уголь, скот в закрытых вагонах, мануфактура… Обобранные люди плакали по ночам. Крестьяне, сцепив зубы, выкапывали из земли припрятанные, завернутые в промасленную мешковину винтовки.

Махно, маленький, верткий, неведомо где ночующий, ночью появился в Гуляй-Поле. В селе стояли австрийцы, целый гарнизон, с австрияками – большой отряд варты – вооруженной военной полиции. У варты везде были расставлены свои заставы, но Махно благополучно обошел их.

Стукнул в окошко одной из хат в центре села.

На стук в доме зажглась слабенькая лампа-семилинейка, к окну метнулась женская фигура с распущенными волосами, разгладила стекло обеими ладонями, словно бы некую ткань, вгляделась в темноту ночи:

– Кто это?

– Я. Нестор. Открывай, Настя!

– Господи! – Настя кинулась к двери и, стараясь не грохотать запором, открыла ее, заплакала тоненько, по-девчоночьи обиженно. – Не-естор…

Рядом с Настей оказалась мать, одетая в простую ночную рубаху, сшитую из сурового полотна, тронула Настю за плечо:

– Не плачь!

В избе сделалось тихо. Было слышно, как за печью, соревнуясь друг с другом, трещат два горластых неугомонных сверчка. Махно встревоженно огляделся. Спросил шепотом, чувствуя, что вот-вот задохнется – голос у него внезапно ослаб, потерялся, превратился в едва различимый шепот:

– А где же сын? Где Василек?

…Жена заплакала вновь. Следом за ней заплакала и теща. Махно все понял, опустил голову. Ощутил, как у него мелкой дрожью затряслись плечи. Спросил прежним, едва различимым, сходящим на нет шепотом:

– Давно это произошло?

Ответа он не услышал, да и не в ответе было дело, ответ уже ничего не значил: сам факт, что сына нет в живых, был страшен, он лишил Махно последних сил. В горле у него что-то забулькало, словно бы Махно решил прополоскать самогонкой больные зубы, он отер кулаком глаза. Настя висела на его плече и плакала, Махно погладил ее по голове, ощутил шелковистость волос, которые когда-то любил целовать, а сейчас все это ушло в прошлое, растворилось в холодной темноте, и ничего он уже не чувствовал, кроме боли, и к жене ничего не ощущал – ни любви, ни тепла, ни нежности. Со смертью сына Василька Настя сделалась для него совершенно чужой.

Произошло это стремительно.

Он стиснул зубы, небрежно смахнул Настю с плеча – то, что она повисла на нем копной, неожиданно вызвало раздражение. Махно фыркнул и натянул на голову картуз.

– Ты куда? – тонким дрожащим голосом спросила Настя. – Ночь же на дворе. Оставайся!

– Пойду, – глухо и хмуро произнес Махно, – меня хлопцы ждут.

– Австрийские патрули на улице, варта…

– Плевать! – Махно легко, совершенно беззвучно, словно бы был тенью бестелесной, затворил за собою дверь.

На улице было тихо. Слышно было, как в избе плачет Настя, захлебывается слезами, даже повизгивает по-птичьи от обиды и недоумения.

Сама виновата – не сумела сберечь ребенка. Не так уж и трудно было это сделать – сберечь славного Василька, у которого на голове было две макушки, два вихрастых завитка, что свидетельствовало о счастливой доле малыша, а оказалось, что доля-то совсем ни при чем – мать ее сгубила.

У Махно теперь были развязаны руки, он свободен для революции – семья осталась в прошлом. Пора поднимать черное анархистское знамя – крестьянам нужен вождь.

Вот он и станет вождем украинских крестьян. Около плетня прошли двое с винтовками – патруль варты. Махно поспешно отодвинулся в тень, чтобы его не было видно, проводил патруль долгим взглядом. Подумал о том, что у него с собою и нагана нет – отдал Пантюшке Каретникову, тот поехал на хутор, где были спрятаны винтовки.

Если не будет оружия, то и черное знамя не понадобится – австрияки с вартой возьмут их голыми руками.

Вспомнился Ленин. Напористый товарищ, очень головастый… Интересно, есть ли у него дети? Или дети, которых он потерял? Махно ощутил, как у него дернулся, сделался деревянным, чужим рот, в груди шевельнулось и затихло слабое дыхание.

Конечно, красный цвет – это почетный цвет, он напоминает о крови, пролитой в борьбе, но черный цвет – самый чистый из всех существующих, его невозможно замарать, поэтому как бы ни привлекала правота Ленина, правота анархии все равно была для Махно сильнее, ярче, а значит, и привлекательнее.

Надо будет обязательно достать черного бархата на знамя и вышить на нем серебряными нитями один из лозунгов анархии, – а все лозунги у братьев-анархистов запоминающиеся, душу пропарывают насквозь, – еще вышить на знамени серебряный череп с костями. Народ за таким роскошным флагом валом повалит…

Анархия – не только «мать порядка» (своего порядка, который ни монархисты, ни социал-демократы, ни большевики, ни прочие партийные господа не знают, он им неведом), анархия – это штука заманчивая, к которой тянется и всегда будет тянуться русский мужик, анархия – это воля, а за волю в России столько народа положено. И сколько еще поляжет… Махно почувствовал, как у него дернулся и тут же застыл, одеревенел рот.

Слишком много времени он провел с Аршиновым-Мариным в Бутырке, вгрызаясь в книги по теории анархизма по самый корешок, а уж что касается творений родных, отечественных анархистов, Бакунина и Кропоткина, то он по нескольку раз перечитал их от корки до корки, пытаясь понять, в чем же заключается жутковатое, шаманье обаяние анархизма…

Когда Махно был в Москве, то прочитал небольшую книжицу «Как мужик попал в страну “Анархия”», которую ему подарил все тот же Аршинов-Марин, написана эта брошюра была языком простым, даже корявым, – если бы сам Махно взялся за перо, написал бы лучше, но Нестору брошюра очень понравилась. Он даже спросил у Аршинова-Марина:

– А еще пара таких книжиц не найдется?

– Зачем тебе, Нестор?

– Я своим друзьям на Украине подарю. Есть анархисты подлинные, которых ничто не возьмет, ни кулак, ни пуля, а есть анархисты колеблющиеся. За них надо еще бороться, иначе они уйдут на сторону.