Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского - Эдвин Бивен Страница 4

чувство пропорциональности. Насколько это правдиво для сферы искусства, литературы или пластики, не нужно объяснять никому, кто знаком с тем или другим. Мы можем оценить тот прыжок вперед в истории человечества, который сделали греки между XXV и XX столетием до нашего времени, если сравним аттическую трагедию с заунывными словесами Авесты или остатками египетской литературы, обнаруженными в храмах и гробницах. Или же если противопоставим Парфенон, единую мысль в камне, единый живой организм, изысканно уравновешенный во всех своих частях, и тупые груды египетских построек, механически-однообразные, впечатляющие своим объемом, поверхностным орнаментом и неописуемым очарованием нильского ландшафта.

Но какими бы замечательными ни были достижения греков в сфере искусства, еще более значим был для человечества тот импульс, который они придали науке. При них более яркий свет пролился на все отношения человеческой жизни и явления природы. Они подвергли человека и мир более систематическому исследованию, они мыслили о вещах более методично, более здраво, чем кто-либо до них. При этом они ввели в обращение множество новых идей, новых критериев суждения, воплощенных в философских системах, в текучих теориях, в простом языке улицы. Системы философии, разумеется, как системы были временными, неадекватными и полными шероховатостей; каждую из них человечество в конечном счете отвергло; однако многие из идей, составлявших их плоть, многое из их, так сказать, строительных материалов выжило, поскольку имело непреходящую ценность, и стало доступным позже для построения более разумных систем. И во-вторых, помимо нескольких вечно значимых идей, которые представляли собой законченный продукт греческого метода исследований, греки передали миру сам этот метод. Сегодня мы можем видеть, что и этот метод в той форме, в которой разработали его греки, был столь же несовершенен, как и результат, который он давал. Тем не менее это был прогресс по сравнению с тем, что было раньше. Грек был далеко позади современного научного исследователя в своем понимании средств, с помощью которых можно было заставить Природу выдать свои секреты, однако он уже пришел к более справедливому понятию о логическом рассуждении, он более трезво обращался с данными, чем это могло делать человечество в предшествующую эпоху. И каким бы несовершенным ни был его метод, он содержал в себе способы собственного усовершенствования. Люди, начав думать в правильном направлении, должны были продолжать этот процесс дальше и дальше. Потенциальные возможности эллинизма были огромны; обещал он еще больше.

Мы попытались объяснить, что именно имеем в виду под эллинизмом, чтобы представить в более ясном свете то, что отличало цивилизацию, появившуюся в городах-республиках греков между X и IV вв. до н. э., от всего того, что знал доселе мир. Остается рассмотреть вопрос, какова же была судьба этой цивилизации с того момента, как она появилась в мире. Она была развита городом-государством в силу определенных качеств, которыми обладала эта форма ассоциации людей и которых не было у восточного деспотизма, – сравнительно ограниченных размеров, внутренней свободы и обычая вести свободные дискуссии. Однако к IV в. до н. э. стало очевидно, что эти же самые свойства таили в себе серьезные недостатки. Ожесточение партийной борьбы в этих свободных государствах зачастую доходило до ужасной степени и вело к страшным жестокостям. Почти повсюду энергия греческого племени рассеивалась в постоянных раздорах. Сама способность к критике начинала действовать разрушительно на те учреждения, что породили ее. Несовершенства небольшого государства проявлялись все более и более, и тем не менее малые размеры казались необходимыми для свободы. Кроме того, теперь греки страдали из-за своей отсталости в вопросах религии. Иудеи при падении своего государства оставались все же в присутствии Бога живого, который требовал их преданности; греческая же религия была настолько повреждена игрой критики, что при разложении гражданской морали у греков не осталось адекватной религиозной традиции, на которую они могли бы опереться.

Опять-таки, разделение греческого племени на множество маленьких государств, хотя и породило несравненных воинов, помешало формированию великой военной державы. Тщетно идеалисты говорили с высоких трибун о совместной атаке всех греков на великую варварскую империю, которая соседствовала с ними с Востока. Персидский царь мог не опасаться всерьез греческих государств; каждое из них было вполне готово получить от него золото, чтобы использовать его против своих соперников, а их страшных воинов он сам массово нанимал в свои собственные армии.

Именно единением огромных сил под властью одного была сильна восточная монархия. Мог ли эллинизм устранить недостатки, вызванные разъединением, заключив некий союз с монархическим принципом? Изменили ли бы греки сами себе, если бы поступили так? Какую цену пришлось бы заплатить за мирскую власть? С этими проблемами в весьма конкретной форме столкнулись греческие политики, когда в IV в. до н. э. на сцене появилась новая сила – Македония.

Македония была монархическим государством, но не того же разряда, что Персидская империя или империи, предшествовавшие Персидской. Она принадлежала скорее к тем государствам, которые лишь наполовину вышли из племенной стадии. «Героическая» монархия подобного толка существовала и в самой Греции, как мы видим по гомеровским поэмам. Возможно, еще больше оно напоминало старое персидское царство – такое, каким оно было, когда Кир «вышел как победоносный и чтобы победить»[7]. Основная часть населения состояла из энергичных крестьян, которые все еще сохраняли грубые добродетели, порожденные племенной свободой, и выказывали по отношению к самому царю открытую и независимую манеру держаться. Царь был лишь главой одного из великих семейств, того, которое прежние вожди сделали более мощным и почитаемым, нежели остальные. Другие знатные дома, главы которых некогда сами были царьками, – каждый в своей горной области – теперь образовали наследственную знать, окружавшую и до некоторой степени контролировавшую трон. Однако эта сравнительная независимость не препятствовала выгоде (с военной точки зрения), которая проистекала из концентрации власти в одних руках. Если царь решал идти на войну, он мог созвать все ополчение своего царства, и его народ был обязан повиноваться призыву. Аристократы являлись на войну верхом, и их именовали «спутниками» (ἑταῖροι) царя; пеших крестьян – его «пешими спутниками» (πεζέταιροι)[8]. Могучие македонские копейщики считали своего царя не только наследственным вождем, но и хорошим товарищем; и именно осознание этого, как нам кажется, заставляло их с большей гордостью и радостью верно следовать за ним в его постоянных походах по иллирийским и фракийским холмам.

Царь Македонии Филипп II, сделав свое царство самой могущественной державой Балканского полуострова, предстал перед эллинами как их главнокомандующий в борьбе против варваров. Было много факторов, благодаря которым эллины могли принять его в этом качестве, не теряя лицо. Во-первых, хотя македонцы не считались формально эллинами, возможно, они были их