Роберт Лоу - Дорога китов Страница 4

Призывала ли она их на помощь, или звала медведя, или пыталась соткать от него щит, не знаю. Знаю только, что когда медведь ударил в стену, дом загудел, как колокол, а я подпрыгнул, полуголый, с мечом в руке.

Я трясу головой, стряхивая воспоминания, как воду: короткий взмах ― косой удар лапы ― и ее голова, вертящаяся, мечущая кровь вверх, к стропилам. Она улыбалась? Смотрела с укоризной?

Мой отец верно угадал, о чем я вспоминаю, но ошибся, полагая, что я оплакиваю Фрейдис, и с полуулыбкой снова хлопнул меня по плечу. Потом он медленно повел меня к дому по искрящемуся на солнце снегу. Сосульки. Капель.

Ничего вроде бы не изменилось, но рабы, избегая моего взгляда, опускают головы. На берегу я замечаю Каова, он стоит с шестом, увенчанным каким-то шаром ― это, верно, один из странных знаков Белого Христа. Кто монахом был, тот монахом и останется, говаривал Каов, а оттого, что его выкрали из монастыря, он не стал менее святым человеком в глазах Христа. Я машу ему рукой, но он не шевелится, хотя, я знаю, он меня увидел.

В доме Гудлейва сумрачно, холодный свет сеется сквозь дымник. Потрескивает огонь в очаге, дыхание завивается клубами, и фигуры, горбящиеся на скамьях у подножия высокого сиденья, поворачиваются к нам, когда мы входим.

Глаза привыкают к сумраку, и я вижу, что на высоком месте Гудлейва сидит кто-то другой, кто-то с волосами до плеч, темными, как вороново крыло.

Черноглазый, черноусый, в синих клетчатых штанах, как ирландец, и в тончайшей синего шелка верхней рубахе, отороченной по подолу красным.

Одной рукой опирается на толстоголовую рукоять меча в ножнах, стоящих между ног. Великолепный меч, рукоять с треугольным тяжелым серебряным навершием и богато украшенная у перекрестья. Другой рукой сжимает меховой плащ у горла. Плащ Гудлейва, замечаю я. И высокое место тоже Гудлейвово. Только украшения с корабельных штевней ― не те. Прежние стоят рядком в сторонке, а по бокам высокого места поставлены другие ― гордые звериные головы с оленьими рогами и раздувающимися ноздрями.

Жестоковыйные люди, товарищи моего отца по веслам, уважающие его, ибо он ― кормчий корабля и умеет читать волны, как другие читают руны. Шесть десятков пришли в Бьорнсхавен только потому, что он того пожелал, хотя и не был предводителем этих варягов, этой связанной клятвой шайки-дружины и их проворного змеекорабля ― «Сохатого фьордов».

Предводительствовал ими Эйнар Черный, теперь сидевший на высоком месте Гудлейва так, словно оно его собственное.

У его ног сидели другие; один из них ― Гуннар Рыжий, в плаще, руки на коленях и совершенно невозмутимый. Кожаный ремешок не дает упасть на лицо выцветшим рыжим лохмам. Он глянул на меня и ничего не сказал, глаза ― серо-голубые и блестящие, как летнее море.

Других я не знал, хотя вроде узнал Гейра ― нос, давший ему прозвище, мешком и весь в багровых прожилках дергался на лице, ― он рассказывал о том, как нашел меня, наполовину замерзшего, всего в крови, а рядом ― обезглавленная женщина. Стейнтор, бывший с ним, согласно кивал косматой головой.

Мол, сейчас-то им смешно, а тогда перепугались, увидев огромного мертвого белого медведя с копьем в пасти и мечом Бьярни в сердце. И Стейнтор весело признался, вызвав хеканье и усмешки остальных, что с ним самим случилась медвежья болезнь.

Там были еще два незнакомых человека. Один ― такого здоровяка я в жизни не видел ― толстобородый, толстобрюхий, толстоголосый; все у него было толстое. Синий плащ из тяжелой шерсти и самые большие морские сапоги, какие мне доводилось видеть, и засунутые в них самые мешковатые в мире штаны в синюю и серебряную полоску. На эти штаны ушло много мер шелка. А на голове ― меховая шапка с серебряным колпаком, что звенел, точно колокол, случайно задевший лезвие огромной данской секиры, древком которой здоровяк то и дело постукивал по крепко сбитому полу дома. Из глубины его глотки раздавалось «Хм» всякий раз, когда Гейру в рассказе удавался кеннинг лучше обычного.

Другой, вялый и худощавый, стоял, привалясь к одному из опорных столбов крыши, и оглаживал свои змеевидные усы, которыми тогда щеголяли. И смотрел он на меня точно так, как Гудлейв смотрел на новую лошадь, оценивая и определяя, какова она на ходу.

Но Гудлейва здесь нет, есть только этот с волосами воронова крыла незнакомец на его месте.

― Я Эйнар Черный. Добро пожаловать, Орм Рерикссон. ― Он произнес это так, словно дом принадлежит ему, словно высокое место тоже его. ― Должен сказать, ― продолжил он, слегка подавшись вперед и при этом медленно поворачивая меч, упирающийся концом в пол, ― дело оказалось куда интереснее и прибыльнее, чем мне казалось, когда Рерик явился с просьбой отправиться сюда. У меня были другие планы... но когда кормчий говорит, мудрый человек молчит.

Рядом со мной мой отец чуть склонил голову и усмехнулся. Эйнар усмехнулся в ответ и откинулся назад.

― Где Гудлейв? ― спросил я.

Настало молчание. Эйнар посмотрел на моего отца. Я, заметив этот взгляд, тоже повернулся и посмотрел на отца. Тот смущенно пожал плечами.

― Мне сообщили вот что... Он услал тебя в горы, в снега, на погибель. Да еще этот медведь, который не залег в берлогу...

― Гудлейв мертв, парень, ― прервал Эйнар. ― Голова его торчит на копье на берегу, так что его сыновья, когда в конце концов прибудут, увидят ее и поймут, что была взята цена крови.

― За что? ― рявкнул здоровяк, поворачивая свою секиру так, что лезвие блеснуло в тусклом свете. ― Мы ведь сделали это, думая, что парень Рерика убит.

― За медведя, Скапти Полутролль, ― спокойно сказал Эйнар. ― Это был дорогой медведь.

― Стало быть, медведя убил Гудлейв? ― спросил худощавый, медленно поглаживая свои усы и зевая. ― А я вроде только что выслушал сагу Гейра Нос Мешком об Орме сыне Рерика, Убийце Белого Медведя.

― Он что, должен размышлять о цене, когда на него в темноте нападает медведь? ― рявкнул мой отец. ― Я прямо-таки вижу, как ты подсчитываешь ее, Кетиль Ворона. Только не успеешь ты снять сапог, чтобы воспользоваться пальцами на ногах, как твоя голова слетит с плеч, это уж точно.

Кетиль Ворона фыркнул, поняв намек, и махнул рукой.

― Да ладно тебе. Считать я не горазд ― что правда, то правда. Но коль увижу пять монет, сразу пойму.

― Кроме того, ― продолжил Эйнар спокойно, не обратив внимания на перепалку, ― есть еще женщина, Фрейдис, которая была убита. Она не рабыня. Свободнорожденная ― и за нее должно платить, поскольку она умерла из-за того, что именно Гудлейв отпустил медведя. Как бы там ни было, медведь был мой, и стоит он дорого.