Поль Бенуа - Колодезь Иакова Страница 4

Даже не предупредив ее, госпожа Лазареско от ее имени заключила контракт на два месяца с владельцем большого, открывавшегося в Салониках мюзик-холла.

И на этикетках, привешенных к чудесным сундукам и чемодану (знак особого расположения графа Кюнерсдорфа), она собственноручно сделала надпись.

Монотонно журчали пенистые зеленоватые, разбивавшиеся о борт струи, тени которых серыми пятнами проходили по белому потолку.

Войдя в каюту, в которой в этот час должна была решиться ее судьба, Агарь уселась на диван. Из правого кармана жакета она вынула подаренный ей графом Кюнерсдорфом вместительный бумажник гаванской кожи и высыпала содержимое на постель: банковские билеты, которые она сложила, прежде чем сосчитать; семьдесят лир; затем чек в восемьсот франков на Оттоманский банк, ибо к трехстам франкам Григория Стамбулиана граф Кюнерсдорф прибавил еще тысячу (из этой суммы пришлось взять деньги на дорогу и на подарок, сделанный накануне отъезда госпоже Лазареско); паспорт с фотографией, где на голове Агари сверкала диадема танцовщицы, и, наконец, контракт с мюзик-холлом в Салониках.

Она знала почти наизусть все восемнадцать параграфов контракта, но тем не менее снова перечитала его – на бумаге слова казались ей совсем другими, чем в памяти.

Условия контракта Агарь приняла с той покорностью, которая, казалось, была основной чертой ее характера.

Являлось ли это следствием ужаса перед возможностью спора, усталости, или было вызвано нежеланием перечить судьбе – неизвестно, но мало кто более нее поддавался чужому влиянию.

Если бы вместо госпожи Лазареско случай свел ее с каким-нибудь спасителем душ, мистическим и бескорыстным, жизнь ее пошла бы совсем иначе, если бы, конечно, в ней не переставала жить жажда непредвиденного и чудесного, так глубоко укоренившаяся в сердцах ее соплеменников.

В главных параграфах контракта говорилось о двух восточных танцах, которые ей нужно было исполнять каждый вечер.

Костюмы, сверкающие диадемы, браслеты и шали заполнили больший из сундуков. Всеми цветами радуги отливали невероятной величины камни. Облаком ложились воздушные, мягкие восточные материи, издавая еле слышные звуки, напоминающие пение цитры.

Белой стопкой лежали собранные и переписанные румынским маэстро ноты.

Таково было оружие Агари. Оно должно было позволить ей под покровом искусства пройти нетронутой по самым грязным дорогам жизни.

Благодаря ему ей, может быть, удастся избежать многих опасностей и не нужно будет так бояться полиции и санитарного осмотра, защищающих самодовольное общество от презренных продавщиц любви.

В остальных параграфах точно обозначались часы прихода и ухода: шесть часов вечера – аперитив, три часа – закрытие. В этих пунктах и заключалась вся грязь. Исчезало искусство, чтобы резче подчеркнуть нечто совсем другое. Вначале Агарь думала, что от нее требовалось только исполнение танцев и что после этого она, по мере возможности, сумеет спать совсем одна.

Госпожа Лазареско жестоко отчитала ее за такое притязание.

– Ты, дитя мое, должно быть, воображаешь себя Напиерковской или Мистингетт? Не думаешь же ты, что заведение может существовать одними только танцами, без вина, шампанского и всего прочего?

Агарь склонилась перед столь глубокомысленными словами и подписала бумагу, обязывающую ее с помощью ее красоты и чар содействовать возможно большему потреблению еды и напитков.

За это ей полагалось две лиры в день, ужин и десять процентов от стоимости откупоренного за ее столом шампанского.

– Глупышка, – заметила ей госпожа Лазареско, – неужели ты не понимаешь, что в этом и заключается вся суть! Одним только шампанским ты можешь зарабатывать пять лир за вечер. Нужно только быть веселой и уметь занимать гостей. Туда ходят не на панихиду.

Тот, кто хочет постичь странную, сказочную роскошь кафеконцертов главных портов восточной части Средиземного моря – Константинополя, Салоник, Александрии и Бейрута, – должен прежде всего вспомнить о тех военных и политических волнениях, которые вот уже пятнадцать лет без перерыва потрясают эту часть Старого Света.

За время войн – итало-турецкой, балканской, греко-турецкой, за время кампаний за Дарданеллы, Македонию, Сирию и Палестину какое бесконечно большое число самых разных людей прошло сквозь его караван-сараи – храмы веселья, легкого и быстрого!

Мадемуазель Жессика как нельзя более своевременно начинала свою карьеру.

Может быть, сама того не сознавая, она пошла по пути, начертанному ей в этих необыкновенных записках.

Из казино «Тур-Бланш» в Салониках она переходит в казино «Бельвю» в Александрии, затем в «Мирамару» в Бейруте и «Маскотте».

В такой игре необъятный беспокойный Восток превращается в маленький город, где встречаешься на каждом углу. Но какое в то же время разнообразие!

Агарь видела парящего над Салониками призрачного цеппелина, слышала канонаду с корвета «Гагид», стрелявшего в сторону греческих островов. Она присутствовала при высадке почти сгнивших раненых Седдуль-Бара и при триумфальном возвращении Заглул-паши, усеявшего Египетское море маленькими украшенными флагами лодками.

Она видела побелевшую бороду Сараля, пустой, безжизненно свисающий рукав Гуро, блеск бинокля Венизелоса и носилки с убитыми французскими моряками.

Она знала сурового маленького генерала в барашковой шапке, который уже звался Энвер-пашой, и большого рыжего полковника, с тогда еще ничего не говорившим именем Мустафа Кемаль-бей.

Она знала, она знала… но какое ей было до всего этого дело!

Проснувшись утром в новом городе, в незнакомой еще накануне комнате, куда жаркие солнечные лучи проникали сквозь закрытые ставни, она часто не могла вспомнить национальность дремавшего рядом с ней в постели, раздавленного усталостью мужчины. Тогда она приподнималась и глядела на разбросанную по креслам и полу форму.

Голубой или цвета хаки китель французского солдата, плоская фуражка офицера Алленби, папаха врагелевского воина, кепка серба, грека, итальянца, фреска турка…

Память возвращалась, и она снова ложилась, соблюдая большую осторожность, чтобы не потревожить краткого покоя спящего, который через несколько мгновений должен был навсегда исчезнуть в царстве войны и смерти.

Был 1911 год, когда она, покинув кров госпожи Лазареско, поехала в Салоники, чтобы в первый раз скрестить оружие.

С тех пор прошло двенадцать лет, двенадцать лет для нее почти однообразных, вопреки всем знаменательным, перевернувшим вселенную событиям. Десять лет гнуснейшего разврата, узаконенного и регулярного, по расписанию, не тронули ее здоровья и красоты.