Наталья Дмитриева - Алхимики Страница 41

Но в Компостеле уныние вновь овладело им. Не находя себе места, он уходил из города и целыми днями бесцельно бродил по берегу, избегая людей.

Серо-зеленые валы накатывали на высокий берег, пена и водоросли оставляли на камнях уродливые пятна. Океан пел раскатисто и торжественно, белые чайки перекликались резкими плачущими голосами. Горячий песок забивался в сандалии. Ветер рвал плащ, звеня нашитыми на нем ракушками, и оставлял на губах вкус соли.

Ренье до боли в глазах вглядывался вдаль, но не видел ничего, кроме рваных облаков и волн до самого горизонта.

— Вот и все, — сказал он однажды, — дорога кончилась. Говорят, где-то впереди есть другой берег, но так ли это — знает лишь море. Быть может, оно изо дня в день бьется об него, точно грешник о райские врата, и оставляет на нем лохмотья пены и свою зеленую кровь. Быть может, этот берег всегда озарен светом ясного дня, а, может, он мрачен, как преддверие ада. Море, море! В бурю ты стонешь, словно раненый зверь. Ангелы носятся над твоими водами, святые раздвигают их мановением рук. Но ведь я не святой и не ангел, и не могу пройти по ним, как по суше. Разве таков конец моего пути? Мне говорили о сладостном умиротворении, которое нисходит на людей в месте, отмеченном звездой. И вот я стою на этом самом месте, но моя грудь сжимается от тоски, и печаль давит на сердце, как никогда прежде. Иисус на небесах и дьявол в преисподней, вы крепко держите мою душу и тянете каждый к себе, так что скоро она разорвется на части! Господь, почему ты не дал мне крыльев? Почему я корчусь в грязи, как червь, когда мой дух возносится к звездам? Святой Иаков, покровитель странствующих, если ты слышишь, подай мне знак, укажи дорогу!

И когда на землю опустилась тьма, в небе зажегся звездный крест и указал ему на восток. Через полгода Ренье морем вернулся в Нидерланды.

V

Темнело, и надо было позаботиться о ночлеге. Хотя Ренье провел в странствиях почти два года, он говорил себе, что лишь у апостолов достаточно святости, чтобы без вреда для здоровья спать на мокрой земле. Он навострил уши, надеясь услышать лай собак, свидетельствующий о близости жилья, но вокруг стояла тишина.

Между тем тучи на небе разошлись, и стали видны звезды. От земли поднимался сырой туман, и Ренье ускорил шаг, хлопая себя по бокам, чтобы не замерзнуть. Вдруг впереди он увидел небольшой лесок, перед которым, то вспыхивая, то угасая в тумане, мерцало оранжевое пятно костра. В ту же секунду ветер донес восхитительный запах жареной ветчины, и в пустом брюхе пикардийца запело.

У костра сидели два человека: один толстый, как бочонок, другой тощий, словно жердь. Между ними на земле лежала салфетка, а на ней — окорок, полковриги хлеба и головка чеснока.

— Мир вам, братья, — сказал Ренье, подходя ближе.

Увидев его, оба подскочили, и пикардиец узнал паломников, встреченных им в Генте. Толстяк назвался Корнелисом Питерсеном, худой — Стефом из Антверпена. Сейчас и тот, и другой смотрели на Ренье, как на призрак.

— Кто ты — человек или дух? — спросил толстяк, крестясь. Его приятель трясся, как осиновая лист.

— Бог с тобой, брат, — ответил пикардиец. — Вглядись получше: не далее, как утром, мы с тобой опрокинули дюжину кружек темного в трактире «Shild» («Щит»), и ты за все заплатил, потому что до этого проиграл мне в кости.

При этих словах худой перестал дрожать, а у толстяка, напротив, жир заходил ходуном.

— Я тебя узнал, — сказал он, багровея от злости.

— И я тебя, брюхан, — ответил Ренье. — Будь благословенная твоя почтенная утроба, ибо широкой душе потребно вместительное прибежище. Человек, чья доброта так необъятна, не оставит другого блуждать во тьме, голоде и холоде.

Он сел к огню и вытянул ноги в мокрых сандалиях.

— Чтоб мне ослепнуть, если я своими глазами не видел, как тебя разнесло на куски там, в Генте! — воскликнул Стеф.

— И, скорбя обо мне, вы устроили поминки? Доброе дело! Да разорви меня на сотню кусков, каждый пропел бы хвалу этому славному окороку. Его аромат возвращает мертвеца к жизни.

— Так ты мертв или жив? — спросил антверпенец.

— Ни то, ни другое, ибо я умираю с голоду.

— Скверно, когда не знаешь, на каком ты свете, — сказал Стеф. Он подбросил хвороста в костер, и от мокрых веток повалил дым. Потом он отрезал большой ломоть хлеба для себя и еще один для Питерсена и положил на них по куску ветчины, с которой капал жир. Глядя на это, Ренье тяжело вздохнул и пробормотал:

— Beneficia non obtruduntur[37].

— Что это значит? — спросил антверпенец.

— Значит, что протягивать руку стоит не каждому, а кусок хлеба — тем более.

— Хлеб нынче дорог, — вздохнул Стеф, однако дал ему краюшку, которую Ренье проглотил, почти не разжевывая.

— Non facis aliquid per dimidium[38], — сказал он. — Голод не тщеславен, но пища, не орошенная вином — камень в желудке.

Питерсен бросил на него злобный взгляд.

— Запей из своей фляжки.

— Увы, у меня ее нет.

— Куда же она делась? — спросил толстяк.

— Прохудилась, пришлось выбросить.

Питерсен покачал головой.

— Зря ты это сделал. Не следует разбрасываться тем, что посылает Господь; можно было залепить дырку глиной, а фляжку сбыть старьевщику и выручить пару медяков. Ты же отказался от добра и призвал зло на свою голову. Жажда — вот твое зло, и ты наказан по справедливости. — И толстяк, чмокая, припал к бутылке.

— Скажи, мудрый брат, куда лить сподручней — в полную бочку или в пустую? — спросил Ренье.

— Какой дурак станет лить в полную бочку? Так ведь только расплещешь без толку, — удивился Питерсен.

— А как назвать того, кто опивается сверх меры, когда рядом человек умирает от жажды? — спросил Ренье. — Ты и есть дурак, почтенный брат; твое брюхо полно, а ты наливаешься вином, не видя, как оно выплескивается на землю.

Толстяк проглотил последний кусок и стал ковырять в зубах. Стеф протянул Ренье бутылку с остатками вина, и пикардиец вылил ее содержимое себе в рот. Вино оказалось кислым и немилосердно щипало небо.

Меж тем антверпенец придвинулся к Ренье и сказал:

— По всему видать, ты человек ученый.

— Для доброй души не требуется много науки, — ответил тот.

— А все же есть наука, которой никогда не бывает достаточно. Она делает человека богатым и счастливым.

— Artes serviunt vitae, non sapientia, fortuna regit[39].

— О чем ты говоришь? — спросил Питерсен.

— О том, что любое знание бессильно перед божьей волей. Господь не пожелает, и не видать тебе ни счастья, ни богатства.