Анна Антоновская - Ходи невредимым! Страница 42

Забыл о покое и сне Зураб, взяв в свои жесткие руки «дело Дигоми». По примеру Саакадзе, он установил число чередовых и лично руководил сложными «боями», в точности повторяя приемы Моурави. «Барсы», хотя и содействовали Зурабу, но, не в силах отделаться от какой-то подозрительности, неустанно советовали Моурави вновь самому стать хозяином поля и принять под свою сильную руку царское, княжеское и церковное войско.

– Напрасно! – с досадой возражал Саакадзе. – Тогда Зураба перетянул Шадиман, намереваясь открыть шаху ворота Грузии, а сейчас Зураб тянется к Теймуразу, который возжелал захлопнуть перед шахом ворота Грузии. Выходит, измена на пользу Картли будет.

Может быть, и не так легко сдались бы «барсы», но тут произошло важное событие.

Вернулись Дато и Гиви. Вернулись внезапно, свалились как снег на голову; и не верилось бы, что уезжали они, если бы на взмыленных конях не виднелись запыленные русские чепраки, а на них самих не блестели бы боярские поясные ножи, преподнесенные им Юрием Хворостининым.

После степных пространств, где солнце добела раскаленным медным шаром долго висит над землей, после прямых, как растянутые войлоки, дорог Дато и Гиви радостно вглядывались в кольцо гор, обступивших Тбилиси, и как-то блаженно улыбались.

То, что Дато решился оставить посольство, указывало на важность дела. И вот почему Дато, едва успев снять дорожную одежду и осушить рог встречи, сразу, по просьбе Саакадзе, приступил к рассказу о пребывании трех посольств в Москве и о коварном плане шаха Аббаса протянуть между Грузией и Россией «хитон господень».

– Одно хорошо: дружбу терского воеводы тебе привез, – закончил длинный рассказ Дато.

Долго в эту ночь не гаснул светильник в комнате Георгия. Бессознательно водя гусиным пером по свитку, Саакадзе обдумывал провал плана приобретения у Русии пушек. Раз уж испытанный в трудных делах Дато ничего не добился, значит действительно Русия пока что не в силах помочь. Игру воображения царь Теймураз принимает за подлинные ценности. Нет, не царь Теймураз, а он, Саакадзе, прав; только на свой народ можно сейчас рассчитывать. Но если сядут на коней даже пятнадцатилетние мальчики, все равно войска будет мало. Необходимо убедить упрямого царя. Но чем?.. Картли-кахетинский трон совсем вскружил голову упрямцу.

«Мы выше всех!» – твердит он в ответ на бесконечные доводы его, Моурави. Выше – пожалуй, но сильнее ли? А сейчас медлить как никогда опасно. Видно, придется Дато выехать в Кахети. Предлог подходящий – передать от архиепископа Феодосия, что борется он с «шаховыми измышлениями» и что царь русийский пока не дает отпускную грамоту; может, пресвятая богородица внушит патриарху Филарету желание оказать единоверцам помощь. Может… нужен большой план создания единого картли-кахетинского войска, план ведения неминуемой войны с шахом Аббасом. Может, время кровавого дождя внушит царю Теймуразу желание принять стратегический замысел, который вот уже второй год обдумывает Георгий Саакадзе…

Выехать «барсам» в Кахети на следующий день не удалось. Гиви заявил, что пока не раздаст подарки и не перекует коней, а кстати, не выкупает себя и Дато в серной бане, он с места не тронется.

Упоминание о тбилисской бане вызвало у Гиви желание рассказать о русской бане. Оказывается, больше всего его, Гиви, изумила там огромная деревянная комната с чудовищной печкой посредине. Вдоль стен тянулись полки в несколько рядов. Сначала, рассказывал Гиви, ничего нельзя было понять. В каком-то смутном тумане двигались голые люди. Говорили, что среди них находились и женщины, но он, Гиви, что-то не разобрал… Люди беспощадно колотили друг друга березовыми вениками, поминутно опуская их в шайки, полные кипятка. «Наверно, игра такая», – подумал Гиви, но, опасаясь прослыть невеждой, не спросил у толмача. А если бы даже и спросил, толмач едва ли ответил бы, ибо из него уже выколотили березовыми вениками не только персидские, но и русские слова. Наверно, это истязанье – русийский шахсей-вахсей! И, выхватив из груды веников, что были навалены в углу, самый крепкий, он с криком «шахсей-вахсей! ала! яла!» неистово стал хлестать чью-то жирную спину, а сам думал: «Вот сейчас жирная спина тоже схватит веник, и тут пойдет у нас настоящая драка». Но избиваемый стал весело подпрыгивать, охать, фыркать и восклицать: «Добро! Добро!». И, очевидно от удовольствия, тоже схватил веник и, окунув в кипяток, принялся нещадно хлестать спину Гиви. Тут он, бесстрашный «барс» Гиви, взвыл, как ошпаренный смолой шакал. Напрасно он кричал: «Добро! Добро!», извивался, прыгал, отскакивал: детина ухмылялся и продолжал трудиться, потом вдруг схватил его, Гиви, и бросил, как перышко, на третью полку. Если бы он, Гиви, был на коне, то десятипудовый толстяк непременно швырнул бы его вместе с конем под потолок. И здесь глупый пар, вообразив себя нежным молочным облаком, начал бесцеремонно обволакивать Гиви, залезая в нос, уши и всюду, куда сумел заползти. А этот «барс» Дато стоял посередине бани и так хохотал, что стены дрожали. В эту минуту он, Гиви, впервые усомнился в дружбе к нему азнаура Дато. Хорошо еще, что вовремя догадался спрыгнуть вниз и трижды окатить себя ледяной водой…

Гиви вдруг оборвал рассказ и удивленно оглядел дарбази. От хохота «барсов» дрожали стены. Элизбар, скрючившись, держался за живот, Пануш катался по тахте, Автандил вертелся, как волчок, не в силах выдавить застрявший в горле смех. А этот длинноносый черт? Что с ним? Уж не подавился ли он косточкой от персика? Даже Георгий чему-то рад.

Но вот Папуна, обняв растерявшегося Гиви, посоветовал ему поспешить в серную баню и научить терщиков выколачивать из картлийских князей нечистую силу.

Наутро Гиви никому не давал покоя, он торопился поразить друзей привезенными подарками, и добрая Хорешани уже расстелила для этой цели праздничную скатерть. Он слишком порывисто сдернул кожаный ремешок с первого хурджини, и «барсы» уставились на посыпавшиеся шапки на зайцах, раскрашенные деревянные яйца, рогатых петухов…

Неестественно улыбаясь, Автандил вертел в руках фаянсовое пестрое блюдце. «Что я, кошка? – негодовал Автандил. – Всю жизнь пью вино из чашки или среднего рога!» «А Хорешани на что кокошник и платье русийской девушки?! – негодовала Дареджан. – Разве она не носит всю жизнь тавсакрави и кабу княгини?» Но Гиви прибег к мольбе, и Хорешани стала ходить, расставив руки и покачивая бедрами, как ее учил Гиви, и так проходила целый день. Одна лишь Дареджан не поддерживала восхищения «барсов» и сердито повторяла: «Разве пристойно княгине уподобляться шутихе?» Хуже пришлось Русудан. Торжественно врученные ей меховые рукавицы она вынуждена была надеть тут же, но, несмотря на желание угодить простодушному «барсу», только минуту могла держать в них руки, ибо обжигающее солнце не способствовало испытанию дружбы нестерпимым жаром. Понадобились объединенные уговоры Даутбека и Саакадзе, чтобы убедить Дареджан, что она всю жизнь только и мечтала о привезенных ей «снеголазах». Сам Георгий безропотно взял посеребренную утку с белым хвостом и тихонько предложил Даутбеку обменять ее на резную из дерева свинью.