Михель Гавен - Балатонский гамбит Страница 42

Она улыбнулась. Расстегнула пуговицу на воротнике мундира.

— Я сам, я сам, — он остановил ее руку, положив свою руку сверху. — Раздевать тебя — это удовольствие.

Повернув к себе, расстегивал пуговицы, целуя ее плечи, ложбинку между грудями.

— Я соскучился, мы как будто не виделись очень давно.

— Я тоже соскучилась. Но подожди, — она с сожалением отстранила его. — Мы сейчас вообще останемся здесь, и когда выйдем — неизвестно. А люди погибнут.

— Я помню, помню о людях, — он наконец-то расстегнул все пуговицы. — Я всегда помню о людях.

— А я помню, что то, что мужчины говорят и что у них на самом деле в голове, — большая разница.

Он сдернул с нее мундир и принялся за рубашку.

— Этого довольно, довольно, — она отвернулась от него. — Все-таки мне хоть в чем-то надо к ним пойти.

Он поднял голову.

— Да, это верно. Но остановиться трудно.

— Отойди хоть чуть-чуть.

Она встряхнула салоп.

— Фу, какая пыль! Мне жалко, что тебе придется надеть это. На твое тело…

Он еще несколько раз поцеловал ее плечо и шею, потом отошел и сел на сундук, закурив сигарету.

Она с улыбкой взглянула на него, надела салоп, начала завязывать шнуры, просовывая их в петли.

Он наблюдал за каждым ее движением, она чувствовала его взгляд. Она одевалась, он же в воображении раздевал ее.

— А что, эта русская девушка, — спросил вдруг. — Ты уверена, что она имеет отношение к Штефану? Все это более чем странно. Переводчица при русском генерале. Где она познакомилась со Штефаном?

— Где-то под Сталинградом, — ответила Маренн. — Она там жила у родственников, когда началась война. Сама она из Петербурга, дочь русского князя, расстрелянного большевиками. Штефан служил в дивизии «Мертвая голова». Наступая на Сталинград, они пришли в деревню, где она жила, и вот так же встали в их доме.

— Всего лишь встали на несколько дней? — он покачал головой. — Если они наступали, вряд ли он задержался там надолго. Любовь с первого взгляда?

— Не знаю, — она опустила голову. — Если бы он был жив, я могла бы спросить его. Но спросить мне некого. А за тот год, который прошел с лета сорок второго, когда они встретились, до лета сорок третьего, когда его не стало, мы виделись с ним всего лишь несколько раз, и он ни словом не обмолвился мне. Впрочем, он был уже взрослым, и я сразу, как только он вступил в СС, да даже раньше, перестала спрашивать его о личных делах. Они ведь на то и личные, чтобы в них не совал носа никто, даже мать. Я не хотела, чтобы он испытывал передо мной неловкость. Не хотела быть ему подружкой, как многие стремятся, чтобы контролировать каждый шаг своих детей. Я его отпустила от себя, как мне ни было тяжело, полностью на него рассчитывая. На то, что я его воспитала должным образом и он не спасует перед трудностями. Он и не спасовал. Мы виделись с ним в тот день, когда его убили. Я была в госпитале, он приехал ко мне в перерыве между боями. Он очень любил пастилу, хоть она страшно сладкая, и сама ее есть не могу, но он любил, привык с детства. В Чикаго мы жили напротив лавки, где продавались восточные сладости. Они с Джилл целыми днями там крутились. Хозяйка знала их и подкармливала частенько пастилой, просто так, даже не за деньги. Так они и обожают ее до сих пор, — Маренн осеклась, потом, отвернувшись к окну, исправилась: — Обожал Штефан. А Джилл и сейчас любит.

Йохан встал с сундука, подошел к ней и обнял за плечи, прижал к себе, целуя в висок.

— В тот день 12 июля он набрал этой пастилы три пакета, я привезла из Берлина. Он всех приучил к этой пастиле, даже командира экипажа. Они запивали ее пивом, шнапсом, в общем, чем только ни запивали. Сказал, что приедет вечером. И все. Больше я никогда его не видела, — голос ее дрогнул, она прижала ладонь к губам. — Я теперь ненавижу эту пастилу. Но Джилл не говорю, чтобы она ничего не замечала. И всегда покупаю, чтобы ее порадовать.

Он прислонил ее голову к своему плечу. Она повернулась, уткнувшись ему в грудь лицом.

— Все, что я знаю об их романе, знаю только от нее, — сказала, чуть помолчав, повернув голову. — Мы встретились под Кенигсбергом осенью, когда мы с Ральфом оказались в тылу у русских после их прорыва. Случайно столкнулись в лесу. Я ничего не знала о ней, она меня узнала по фотографии, которую ей показывал Штефан. Она отдала мне обрывок этой фотографии, на нем она нарисовала план, где похоронила Штефана и оплавившийся медальон, тот самый, который я сама надела ему на шейку, когда он был еще маленьким. Он менял цепочки, но медальон носил всегда, никогда не снимал. Я ни с чем другим бы его не спутала. Значит, она была там, у меня нет оснований ей не верить. От Штефана, как она говорит, ничего почти не осталось. Обугленный труп, — ее плечи задрожали.

Йохан поднял ее голову, целуя ее лоб, полные слез, потемневшие глаза.

— И если так, если все не было серьезно, — продолжила она, кусая губы. — Если он с ней переспал, как со многими прочими и забыл на следующий день, станет ли человек лезть в горящий немецкий танк, стараться спасти другого человека, который ничего не значит. Так, случайный любовник, вытаскивать его, хоронить, разрывая землю голыми руками, а потом еще тащить другого немца из этого танка, едва живого командира экипажа почти до самых немецких позиций. И это под прицелом тысячи глаз с русской стороны, когда любой может заметить и донести, по головке за такое не погладят. Когда отца расстреляли, мать отравили, сестру обвинили в предательстве и ее чудом спас только кто-то из высокопоставленных чекистов в Москве, кто дружил с ее отцом. Когда жизнь и так висит на волоске и НКВД расправится еще скорее, чем немцы. Если не всерьез, ничего такого делать не будешь. А она все сделала. И если мой сын лежит в земле и над его прахом не надругались, не наплевали на него, то я должна благодарить только ее.

— Она еще спасла командира экипажа?

— Да, оберштурмфюрер Фриц Зеллер. Он и сейчас воюет в дивизии «Мертвая голова». Он лечился у меня в Шарите, сильно обгорел, но теперь снова вернулся в строй. Он помнит ее. И говорил мне, что Штефан действительно был в нее влюблен. С первого взгляда, если хотите. Да, так. Они все понимали это и удивлялись. Но даже если бы он не был в нее влюблен, просто развлекся, а только она сама относилась бы к нему так и все это сделала, я бы все равно считала своим долгом ей помочь. Пожалуйста, помоги мне, Йохан, сделать это, — она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Если для тебя в этом есть что-то такое, что противоречит твоим убеждениям, я не обижусь. Я понимаю, что война — жестокая штука, здесь надо все принимать, как есть. Тогда я пойду одна и буду действовать в одиночку. Только прошу мне не мешать.