Леонид Соловьёв - Очарованный принц Страница 44

Дети с восторгом встречали его слова и шли провожать. К дому Ходжа Насреддин и одноглазый прибыли, окруженные шумной гурьбой обутых и босоногих, выбритых и носящих косички, курносых и прямоносых, веснушчатых и гладких, черных, рыжих, белобрысых и всяких иных. Здесь-то как раз и пригодилась связка перстеньков – хватило на всех, даже два перстенька еще остались на нитке.

– Обязательно положите перстеньки в свои тюбетейки, что будете подвешивать на ночь, – наставлял ребятишек Ходжа Насреддин. – Пусть это будет для Турахона знаком, что вы помогали в переноске мешков.

Остаток дня Ходжа Насреддин и одноглазый вор провели в пустом доме, среди сваленного грудами на полу добра – сапожек, халатиков, игрушек и сластей. Здесь и поужинали в слабом янтарно-розовом полусвете зари.

Наступила ночь.

Только луна, стоявшая в небе, в широком туманном круге, видела их последующие дела. Нагруженные мешками, они, крадучись, вышли на затихшую, безлюдную улицу, волшебно преображенную лунным светом: голубая мгла, журчание воды, глубокие тени, образующие в стенах и заборах таинственные проходы, из которых, казалось, вот-вот появится сам Турахон или незабвенный калиф Гарун-аль-Рашид в своем двухстороннем плаще, сверху – рваном и нищенском, но с царственной, усыпанной алмазами подкладкой.

Много раз они возвращались к дому, освобожденные от своего груза, с пустыми мешками в руках, и опять уходили, сгибаясь под тяжестью полных.

Тихо скрипели калитки, оставленные по обычаю не запертыми на эту ночь.

Порою слышался нетерпеливый шепот одноглазого:

– Куда они ухитрились запрятать свои тюбетейки, эти маленькие разбойники, обитающие под здешней кровлей? Подожди, я загляну еще вон в тот конец виноградника.

Тюбетейки отыскивались где-нибудь в затененном углу; в иной поблескивал на донышке знакомый перстенек – тогда Ходжа Насреддин добавлял к подаркам лишний кусочек халвы за участие в переноске мешков.

Майские ночи коротки, а добра приготовили много: носить пришлось без отдыха и быстрым шагом.

В маленький дворик вдовы они попали только к рассвету – уже поднимался туман.

А последние мешки разносили бегом, то и дело поглядывая на разгоравшийся восток, откуда из-за гор и морей шел в рубиновой короне, в солнечном плаще новый сияющий день.

Они успели как раз вовремя. Свой обход они закончили в дальнем переулке, в чисто прибранном, выметенном садике, из которого им пришлось спасаться бегством через забор, потому что какой-то маленький нетерпеливец, вскочивший с постели раньше законного времени, едва не прихватил их у своей тюбетейки. И, сидя с громко стучащими сердцами по ту сторону забора, в мокрых от росы лопухах и репейниках, они слышали восторженные вопли нетерпеливца, взбудоражившего в одну минуту весь переулок, перед этим сонный и тихий. С высокого неба над ними под свежим дыханием утра улетучивалась туманная бледность, и все чище выступала сквозь нее глубокая, густая синева, и лопухи со всех сторон тянули к ним лапчатые листья с дрожащими на них крупными каплями росы, – как грубые ладони рыбаков, добывших жемчуг из моря.

Возвращались они теми же улицами, но уже при солнечных лучах, легко и прохладно скользивших навстречу. Во всех домах по пути они слышали возгласы радости. «О благословенная ночь! – говорил одноглазый. – О великая ночь моей жизни!..» А Ходжу Насреддина пошатывало от усталости.

До нанятого ими дома было далеко, между тем некоторые чайханы уже открылись; полусонные чайханщики, зевая и потягиваясь, разводили огонь в очагах, вытряхивали ковры и паласы.

– А какая нам надобность возвращаться теперь в тот именно дом, если он уже пуст? – сказал Ходжа Насреддин, поворачивая к одной из чайхан.

Чайханщик встретил их с особым приветом, как первых, самых ранних гостей, сделавших почин его торговле: подал душистого чаю, постелил в темном углу два мягких одеяла.

Укладываясь, Ходжа Насреддин сказал:

– Если дедушке Турахону приходится каждый раз так уставать, неудивительно, что он спит потом целый год!

– А я вспоминаю свой черенок, посаженный у гробницы, – отозвался одноглазый. – Как ты думаешь, принялся он или нет?

Ходжа Насреддин не ответил: он уже спал. Он спал, этот веселый странник, умевший сделать своим домом любое место, где только удавалось ему приклонить голову. Через минуту уснул и одноглазый. И ни тягучее скрипение арб, вереницами потянувшихся на базар, ни бубенцы верблюжьих караванов, проходивших перед чайханой, ни оглушительные крики погонщиков овечьих гуртов, ни вопли водоносов и лепешечников, высыпавших вдруг сразу и во множестве на дорогу изо всех углов, калиток и переулков, – ничто не могло нарушить их глубокого сна. А вокруг чайханы и над нею все уже горело, сняло и плавилось, – из прохладных заводей утра земля плыла в жаркий солнечный океан.

Спали они долго, ничего не зная о трепетном волнении, охватившем в окрестных домах не только детей, но и взрослых. Люди показывали друг другу подарки Турахона, шептались, дивились. Какое объяснение могли они подобрать такому чудесному, небывалому делу, коснувшемуся не одного и не двух домов, а сразу нескольких сотен? Только одно, трогательное в своей простоте, подсказанное верой отцов: значит, все правда, бисмилля рахман рахим!.. Воистину праведен и отмечен бессмертием добрый дедушка Турахон!

Велики, неисчислимы для мира были последствия этой ночи! Может быть, даже и сейчас многие люди неведомо для себя носят в сердцах ее отзвук. Эта ночь вернула многим кокандцам веру в истинность и несомненность добра на земле, – какое другое дело может по высоте сравниться с таким?

Город волновался, перешептывался… А в бедном домике вдовы все заполнила собою молчаливая, робкая радость. Трое сыновей вдовы нашли каждый в своей тюбетейке по тысяча таньга золотом, кроме богатых подарков, сложенных тремя кучками на земле и бережно прикрытых сверху тряпками – от росы (забота одноглазого вора). Что могла подумать об этом бедная женщина, что – говорить? Она ничего и не говорила, и не думала – только плакала и верила. В жизни перед нею словно расступился давящий со всех сторон мрак безысходности, рассеченный надвое широким и ярким лучом надежды, помощи, доброго участия в ее судьбе.

Взрослые дивились ночным событиям, а дети – нисколько: ничего другого и не ждали они от своего старинного друга и покровителя. Им не было нужды укреплять в себе веру в добро, ибо вера эта, данная им вместе с жизнью, еще не поколебалась в них, подточенная ложным хитроумием, и светилась в их сердцах первозданной девственностью. Собравшись в хороводы, кружились они в садах по мягкой, шелковой траве и звонкими голосами старательно выводили свою благодарственную песенку: