Андрей Волос - Возвращение в Панджруд Страница 44

Джафар яростно пнул стоявшие в углу муслимовы сапоги, и один из них чуть не угодил тому в физиономию.

— Спасибо, хозяин, — чинно поблагодарил Муслим. — Так и так, сказал бы, внучок ваш совсем сбрендил... вместо того чтобы учиться, все стишки какие-то.

— На! — сурово сказал Джафар, протягивая ему густо исписанный капустный лист. — Да смотри у меня! На видное место вешай! И крепко! Чтоб ветер не сорвал!

— Это мы можем понимать, — бухтел Муслим, нахлобучив кулях и путаясь теперь в рукавах чапана. — Ветер, конечно... как дунет — все труды насмарку. Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Что ж за мука-то такая, господи. Ни свет ни заря.

Джафар запер за ним калитку и вернулся в дом.

Стихотворение он написал нынче вечером. Раньше не мог, потому что капустные листы не просохли. А как просохли — так и написал. Быстро написал, солнце не успело переползти с верхушки растущей во дворе молодой сливы к краю крыши, а уже все было готово. Потом, правда, раз шесть перебеливал, но как такового перебеливания не получалось, потому что каждый бейт всякий раз облекался неожиданно по-новому.

Вообще, все это, как всегда, случилось как-то само собой, как будто вовсе без его участия: кто-то пришел и все сделал, а он потом только прочел и удивился, как складно все вышло. Или, скажем, задремал, увидел приятный сон, а когда вздрогнул и раскрыл глаза, исчерканные капустные листы валялись по всей комнате, а последний, с окончательным вариантом, лежал перед ним, и даже чернила еще не высохли на его желто-зеленой поверхности.

Темнота в слюдяном, размером в кулак, оконце сделалась белесой.

Джафар представлял, как Муслим бредет по темным улочкам... вот наконец выходит к Регистану... шагает к Стене... Вот нашел подходящее место, пришпилил... побрел назад...

Наверное, Муслим был самым первым, и его никто не видел. Уже через час туда поспешат все, кому не терпится похвастаться плодами ночных бдений. А когда солнце залезет на верхушку минарета Шахи-Зинда, к Стене поэтов сойдутся праздношатающиеся любители стихотворчества — и те, кто уже был здесь рано утром, а теперь хочет услышать, что толкуют о его виршах, как оценивают, хвалят или ругают; и те, кто сам сегодня ничего не пытался обнародовать, но желает почитать, оценить, обсудить, хихикнуть, побрюзжать насчет неточности рифм, натужности образов или просто ошибок языка, выдающих в авторе человека не то малообразованного, не то просто глухого к говору соплеменников...

Он содрогнулся, осознав, что и его творение тоже окажется под взорами чужих глаз!.. Зачем он это сделал?! Может быть, еще не поздно кинуться следом, догнать, вырвать, порвать в клочки? Ужасно! Ведь это — как будто самому раздеться и встать посреди площади, чтобы все на него показывали и хохотали!..

Он метался по комнатенке, не замечая, что дышит так, будто взобрался на гору.

Нет, поздно... еще увидит кто-нибудь.

Ах, ладно, пускай!..

А вдруг... а вдруг кто-нибудь заметит?.. обратит внимание?

Не нужно, не нужно об этом мечтать! Забыть! Ничего не было! Он не писал! Муслим не ходил! Капуста не сохла! Ничего, ничего, ничего!..

А если... если, наоборот, никто даже и не увидит? Повисит день, другой... а потом ветер сорвет, чтобы унести по склону. И все, что он так старательно выискивал — все созвучия, все переклички смыслов, — все это истлеет и будет размыто дождем. Никому не нужно, никому!..

Встал на колени, принялся было молиться, но тут послышался стук в калитку, — вскочил, выбежал, отпер.

— Повесил?

— А что не повесить? — буркнул Муслим. — Это же не жернов... как сказали, так и повесил.

— Крепко? Не сдует?

— Да не сдует, не сдует. Что вы, хозяин, как маленький, честное слово, — завел было он свою обычную песню, но Джафар так дернулся и так глянул, что Муслим замолк и пошел от греха подальше в другой конец двора — разводить огонь под кумганом.

Джафар сел на колоду, сжав голову ладонями. В висках что-то резко постукивало, казалось, два птенца с двух сторон головы собрались пробить скорлупу и выбраться на волю.

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Вся хвала надлежит Тебе, Владыке Миров, — шептал он, крепче и крепче сжимая виски. — Дай мне сил и терпения!..

— Что с вами, хозяин? — испуганно спросил Муслим, садясь около него на корточки и по-собачьи заглядывая в глаза.

— Ничего, ничего... хорошо все. Давай чаю, да мне идти пора.

Он решил — сегодня стерпит, не пойдет к Стене.

Завтра. Завтра пойдет.

Если к тому времени его стихи сдует ветер — это судьба.

Если их никто не заметит — тоже судьба.

Но он узнает об этом не сегодня.

Нет, он выдержит.

Завтра.

Занятия начинались общей молитвой. Потом чтение Корана. Мулла Бахани сам выбирал суру. “Корова!” — с одышкой говорил он и показывал толстым пальцем на какого-нибудь из учеников. Или “Вырывающие”. Мулла Бахани мог произнести название любой из всех ста четырнадцати сур. Сам он знал их на память — каждую, от первого до последнего слова. “Смоковница!” — говорил он и указывал на одного из них.

Если это был хороший ученик, он тоже шпарил наизусть. Если хуже, подползал на коленях к Книге, лежавшей около муллы, осторожно перелистывая, находил нужное и бойко тарабанил. Если оказывался совсем плохой, читал с запинками, а то и вовсе не мог понять или произнести какого-нибудь слова.

Мулле Бахани было все равно — он подремывал, тяжелым мешком сала развалившись в подушках, изредка приподнимая отяжелевшие веки и кивая чему-то. Чему именно — Джафар никак не мог уловить: мулла кивал и плохим, и хорошим.

Часа через полтора или два чтение заканчивалось. Начинался тафсир — толкование прочитанного.

Для толкования мулла Бахани выбирал самых резвых. Тупицы должны были молча слушать и запоминать, потому что если позволить говорить, тут же сойдешь с ума от их блеяния.

На общий намаз шли в мечеть. Подчас заглядывал и мутаввали, и тогда сначала все муллы, а затем и ученики, низко сгибаясь, подходили к нему, чтобы приложиться к руке.

После намаза возвращались в класс.

Мулла Бахани, щурясь, выглядывал кого-нибудь из учеников (старался справедливо чередовать) и поручал принести ему с базара большую касу шурпы или плова — каши из индийской пшеницы с мясом, морковью и пряностями.

Юсуф возмущался такой постановкой дела.

— Почему я должен покупать шурпу этому жирному?! Разве это справедливо?! — горячился он, когда несколько дней назад они с Джафаром на пару вышли со двора училища. — Что за издевательство? Откуда у меня деньги? Я ему осенью полбарана купил, полмешка зерна, моркови. Весной то же самое. Так еще и шурпу эту, будь она неладна, чуть ли не каждую неделю таскай. Вот не понесу в следующий раз, как Бог свят, не понесу!