Иван Дроздов - Морской дьявол Страница 44

Свесил Владислав над столом голову, задумался. А потом не своим, а твердым и мужским голосом заключил:

— Вы, Тимофей Васильевич, если можете, простите меня, а деньги я заработаю и сполна отдам вам. Я ведь лучшим скрипачом оркестра был, в сложнейших симфониях солировал. Уж теперь–то эти два мерзавца не собьют меня. Пить больше не стану, и считайте, что клятву вам дал. Играть по восемь часов в день буду, я им еще покажу!..

Курицын слушал Владислава со вниманием, но от комментариев каких–либо и вопросов воздерживался. Скрипача это задевало, и он пускался в дальнейшие объяснения:

— В оркестре мы сидим вместе — я посредине, они сбоку. На репетициях частенько не ту ноту берут; полноты выше, полноты ниже. Для первых скрипок это ужасная неряшливость. Дирижер останавливает оркестр и, показывая то на одного из них, то на другого, кричит: «Ну, вы, профессор! На полноты ниже!». Это он подражает Николаю Семеновичу Голованову; тот был главным дирижером Большого оперного, его любил Сталин. А профессором звал свою наипервейшую скрипку, старого еврея. Он и действительно был профессором консерватории, но слух имел плохой и часто грубо ошибался. Эти двое — тоже первые скрипки, но играют плохо, врут нещадно. И всегда при этом на меня валят: «Это он, он, а не я!» Дирижер машет рукой и никогда не вступает в разбирательства. Так на мне и повисают все их ляпы.

— Выходит, вы им нужны. Зачем же они вас спаивают?

— Да, был бы я им нужен, если бы не одно обстоятельство: мне сольные партии доверяют. А сольная партия — это уже признание. За рубежом солистам платят в десять раз больше, чем рядовым музыкантам. На место мое они зарятся.

— Но солист он и есть солист, то есть один, а их двое.

— Уберут меня, они друг с другом сцепятся. Такова их природа.

Это был момент откровений. Если до этой беседы Тимофей думал так: попробую еще раз повозиться с мужиком, а там пусть идет на все четыре стороны, то теперь он задумался над тем, как бы организовать Владиславу серьезную помощь.

Слышал, что в городе есть умельцы, отрезвляющие пьяниц. У заходивших к нему мастеров, бригадиров спрашивал, что это за группы и верно ли, что там помогают.

— Шарлатаны! Их теперь развелось — пруд пруди. Собирают большие аудитории, с каждого сдерут по тысяче, шаманят, блажат, и — до свидания.

Но один инженер сказал:

— Есть метод научный, его наш земляк Геннадий Шичко открыл. Вот там помогают.

И вспомнил:

— Да вы Павлова спросите. Он будто бы по этому методу отрезвился.

— Павлов? Бригадир слесарей?.. Давно его не видел. Говорят, трезвый ходит. Но я думал: денег нет, вот и трезвый. А так–то… Чтобы Павлова кто отрезвил?.. Да меня убей — не поверю.

Инженер ушел, а Курицын качал головой и повторял про себя: «Павлов — не пьет. Да я с ним раз двадцать говорил, и все попусту. Неделю–другую не пьет, а потом снова в загул ударится». Павлов — вечная боль и тревога начальника цеха. Бригадир электронщиков каким–то фантастическим образом укладывает так точно микросхемы, что за двадцать лет его работы не было и единой малой ошибки. Но после запоев у него дрожали руки, и Курицын в эти дни боялся доверять ему особо точные работы. Павлов — это талант, божий дар, таких умельцев редко производит природа.

Курицын велел разыскать Павлова. В цехе его не было, но часа через два он явился. Невысокий, крутолобый, могучий в плечах… Глаза умные, смотрит внимательно.

— Дело есть, Тимофей Васильевич? Слушаю вас.

— Дело у меня серьезное — человека надо отрезвить.

— Это можно.

— Как можно?

— А так: давайте этого человека, и я живо отрезвлю.

Курицын выпучил глаза. Выражение крайнего испуга, почти страха отразилось на лице начальника цеха.

— Что это вы говорите, мил человек?

— А ничего, отрезвлю и — все. И денег никаких не возьму.

Курицын решил, что его бригадир малость тронулся умом. Всегда был серьезным, а тут несет ахинею.

Вынул из сейфа бутылку коньяка, блюдце с конфетами, две рюмочки. Разлил, подает бригадиру. Но Павлов рюмку не берет.

— Не пью, Тимофей Васильевич.

— Не пьешь? Совсем не пьешь?

— Совсем.

— А что так?

— Бросил и все. И другим не советую.

— Ну, а если самую малость. С другом встретился, или на свадьбе. Как же не выпить?

— А так: не пей и все тут. И другого удержи, потому как отрава это, и не только для тебя, но и для всего нашего русского народа. Народ–то вырождается, дети появляются на свет слабыми, увечными, и все больше от пьянства, а еще от наркотиков. Надо же нам, наконец, очнуться и понять, что не случайно жрем мы эту отраву, а по воле сил, желающих нам погибели. Я это понял, Тимофей Васильевич, решил повести борьбу. Спасать надо народ!

— А я вот пил понемногу и сейчас выпью рюмочку. Но я всегда пил культурно. Так что же, выходит, ты понял, а я пребываю в невежестве?

— Ну, в невежестве — это сильно сказано, но если вы пьете, значит, еще не дошли сознанием. Таких много, от них, культурно пьющих, и погибель для народа идет. Лев Толстой назвал таких людей разносчиками пьянства. Молодежь смотрит на них, и сама начинает пить. А уж как пить: культурно или не очень культурно — это, извините, демагогия. Никто измерять не станет, культурно вы пьете или бескультурно, и прибора для такого измерения в природе не существует. Важно, что человек пьет. И если он пьет, значит, пьющий. Так и говорить надо. А если вы, начальник цеха, пьете, то почему же и другим не пить? Они, другие, пример с вас берут. Вот тут и кроется природа повального пьянства. Теперь и женщины пьют, и даже школьники. Идут по улице и, как бы похваляясь перед другими, пиво дуют. Вот к чему привело культурное пьянство!

Слушал его Курицын и ушам не верил: Павлов, горький выпивоха, и такие речи говорит. Да уж не шутит ли он? Дурачит его бригадир слесарей, а он, развесив уши, слушает его. Тимофей мог бы обидеться, но нет, он выслушает слесаря до конца, постарается понять, дойти до сути: откуда речи такие умные появились? Какой такой метод Шичко так опрокинул пьяные мозги человека, еще недавно слывшего в цеху за неисправимого алкоголика? Да и существуют ли в природе средства избавлять от такого страшного недуга людей? Интересно это Курицыну, и он, морща лоб от тяжелых дум, задает все новые вопросы:

— Ну, а меня–то вы что же не слушали? Я же вас раз двадцать приглашал сюда в кабинет и говорил вам примерно то же, что и вы мне говорите. Я, бывало, и так пытаюсь подойти, и этак; увольнением грозил, премий лишал, а вы и ухом не вели. Как пили ее, отраву эту, так и продолжали пить. Чем же вас этот Шичко пронял?

— Помню я вашу науку, Тимофей Васильевич, много вы сил на меня положили, да только слова ваши не могли спиртной дух из головы выбить, потому как сами–то вы пили. Слушал вас и думал: мели Емеля, твоя неделя, сам–то ее, родимую, лакаешь, а меня лишить этого удовольствия вздумал. Вот ведь оно в чем дело: водочку–то я за удовольствие принимал. А как вы оставляли за собой право пить, то и любым вашим словам веры не было.