Александр Дюма - Ущелье дьявола Страница 45

Он поклонился Христине с изумленным хладнокровием.

— Как вы себя чувствуете, сударыня, после треволнений той ночи? — спросил он ее. — О Вильгельме я вас не спрашиваю, Юлиус уже сказал мне, что он чувствует себя превосходно со своей кормилицей козой.

Христина старалась овладеть собой.

— Ты, кажется, удивлена, найдя здесь Самуила, — сказал Юлиус. — Я прошу у тебя прощения за него и за себя и умоляю тебя ничего не говорить моему отцу о присутствии здесь моего контрабандного друга. Строго говоря, я сдержал обещание, потому что не приглашал Самуила. Я его… как бы это выразиться?… просто встретил. И признаюсь тебе откровенно, я не мог принести в жертву воображаемым предубеждениям действительной дружбы. Мой отец уверен, что Самуил погубит его сына. Я знаю только, что Самуил спас моего.

Тем временем Христина уже успела овладеть собою. К ней вернулись и решительность, и мужество.

— Я буду вечно благодарна г-ну Гельбу за врачебную услугу, которую он нам оказал, — проговорила она. — Но, не нанося ущерба нашей признательности к нему, я думаю, Юлиус, что мы обязаны также помнить и о признательности к твоему отцу. Прав или нет г-н Гермелинфельд, но он тревожится. Зачем же мы будем действовать ему наперекор и огорчать его? Если г-н Гельб истинный друг твой, то, мне кажется, он не должен вооружать сына против отца. И если уже говорить все, то надо сказать, что не один только твой отец имеет предубеждение против г-на Гельба. Я женщина прямодушная и храбрая, — прибавила она, смотря Самуилу в лицо, — и я прямо скажу, что думаю. Я разделяю эти предубеждения. Я думаю, что г-н Самуил Гельб является сюда только за тем, чтобы нарушить наше счастье и нашу любовь.

— Христина! — с упреком сказал ей Юлиус. — Вспомни, что Самуил наш гость.

— В самом деле? Он так сказал тебе? — спросила Христина, устремив на него свой чистый и гордый взгляд.

Самуил улыбнулся и обратил эту выходку в любезность, позади которой чувствовалась угроза.

— Вы от волнения делаетесь еще прелестнее, чем всегда, сударыня, — сказал он. — Я думаю, что вы всегда нападаете на меня из простого кокетства.

— Прости ее, Самуил, — сказал Юлиус. — Она ребенок. Милая Христина, не Самуил нам навязывается, а я сам зову его. Я не желаю лишиться его драгоценного для меня общества.

— Однако, ты целый год обходился без него. И что же, теперь мы дожили до того, что жены и ребенка тебе стало недостаточно?

Обменявшись взглядом с Самуилом, Юлиус усадил Христину на стул, сам сел у ее ног и, держа ее руку в своих руках, сказал ей:

— Поговорим серьезно. Я тебя люблю все так же, поверь мне, моя дорогая Христина. Я все так же счастлив моей любовью к тебе и так же горд твоею любовью ко мне. Ты единственная женщина, которую я любил, единственная, которую всегда буду любить. Говорю это при Самуиле. Но рассуди сама, женщина, которая меня любит, ведь есть еще и мать? И большую долю своего сердца и своей жизни ты отдаешь своему ребенку. И с мужем то же. Он не только муж. Бог дал нам не одно только сердце, а кроме того еще и разум. Рядом с нашим счастьем бог поставил долг, рядом с удовлетворением наших желаний он поставил движение наших мыслей. В интересах самой любви нашей, Христина, я хочу, чтобы ты меня почитала и уважала. Я хочу вырасти в твоих глазах, хочу сделаться кем-нибудь. Я хочу, чтобы моя жизнь, которая принадлежит тебе, не закоснела в праздности. Лучшею моею мечтою было бы посвятить мои силы на служение моей родине. До сих пор я сознавал в себе только одну способность служить родине в качестве воина. Но мне не хотелось бы начать это служение в пору бедственных неудач Германии. Пусть же пробуждение моего отечества застанет меня бодрствующим. А Самуил (ты говорила о нем дурно, прямо ему в лицо, и я хочу тоже прямо ему в лицо говорить о нем хорошо), в силу самой противоположности наших натур, необходим мне для того, чтобы поддерживать во мне упругость воли. Подумай о том, что мы живем здесь вдали от людей, живем в прошлом, в забвении, чуть не среди смерти. Я не сожалею ни о Гейдельберге, ни о Франкфурте. Но все-таки, когда к нам приходит хоть малая доля жизни, не будем запирать пред нею дверь. Рано или поздно мне может понадобиться моя воля. Не дадим же ей окончательно потухнуть. Разве все, что я говорю, кажется тебе неразумным? И мой отец, и ты, оба вы насоздавали фантазий насчет Самуила. Если бы его присутствие около меня наносило бы вам какой бы то ни было вред, то, конечно, я бы ни минуты не колебался разлучиться с ним. Но что именно ставите вы ему в упрек? Отец относится отрицательно к его образу мыслей. Я сам не разделяю идей Самуила. Но, однако же, не признавая за собою умственного превосходства над ним, я не могу вменять их ему в преступление. Ну, а ты Христина, ты что имеешь против Самуила, что он сделал тебе?

— А если он оскорбил меня? — воскликнула Христина, не будучи в состоянии сдержать себя.

Глава тридцать четвертая Два обязательства

Юлиус вздрогнул, побледнел и встал с места.

— Как, Христина, тебя оскорбили, и ты ничего мне не говорила? Разве не моя обязанность защищать тебя? Что такое она говорит, Самуил?

Взгляд, который он при этом устремил на Самуила сверкал, как сталь.

— Предоставим ей самой объясниться, — ответил Самуил примирительным тоном.

И его взгляд тоже сделался холоден, как сталь. Христина видела, как эти два взгляда скрестились между собой. И ей показалось, что взгляд Самуила, как острая шпага, пронизал Юлиуса насквозь. Она бросилась на шею мужа, словно стремясь защитить его.

— Говори, — резко и порывисто сказал ей Юлиус. — Что произошло?

— Ничего, — сказала она, разражаясь рыданиями.

— Но что ты хотела сказать? Что именно случилось? Какие факты?

— Нет у меня никаких фактов, Юлиус. Во мне говорит простой инстинкт.

— Он ничего не сделал тебе? — настаивал Юлиус.

— Ничего, — ответила она.

— Ничего не сказал?

Она вновь ответила: — Ничего.

— Так что же ты говоришь? — возразил Юлиус, очень довольный тем, что ему нет причины нарушать своей дружбы с Самуилом.

Самуил улыбался.

Христина вытерла слезы и, немного помолчав, сказала:

— Не будем больше говорить об этом. Ты сейчас сказал мне много разумного. Ты жаловался на свое одиночество, и ты был прав. Человек с твоими достоинствами должен жить среди людей. Жить одним только сердцем годится только для женщин. Но я буду уметь любить тебя. Я не хочу поглотить всего тебя! Я не хочу ничего от тебя отнять такого, чем ты можешь служить людям! Не будем навеки хоронить себя в этом замке. Будем приезжать сюда, когда тебе захочется, когда ты будешь ощущать желание отдохнуть. Поедем в Берлин, во Франкфурт, туда, где ты можешь применять твои высшие способности, туда, где тебя будут так ценить, как здесь тебя любят.