Далия Трускиновская - Рижский редут Страница 45

– Что касается его, он очень ловко выскочил из театра и встал поблизости. А чего ожидал, Бог его ведает, – сказал я. – Она же забилась в какую-нибудь театральную конуру.

– Почему ты решил, будто он чего-то ожидал? – спросил Артамон.

– Потому, что сам его видел, – и я указал место на Малярной улице, где стоял мусью Луи.

– И ты не изловил его?! – хором спросили мои родственники.

Я лишь развел руками.

– Пошли, – решительно сказал Артамон. – Может статься, он недалеко убежал. Я с ним, с сукиным сыном, переведаюсь и вдругорядь не упущу!

Мы прошли до начала Малярной улицы, свернули на Большую Кузнечную, прогулялись – никаких следов хитрого француза не обнаружили.

– Стало быть, тебя предала Эмилия, – рассуждал Сурок. – Может статься, ей заплачено. Или же мусью Луи ее совратил.

– Прямо тебе молиеровский Дон Жуан, – заметил Артамон. – На груди носит портрет одной прелестницы, в побеге сопровождает другую, в Риге первым делом совращает третью! Теперь, господа, надобно решить, как с ним поступить, чтобы не причинить вреда бедной Натали…

– Тише… – прошептал я. – Слышите?..

Или я от волнений принялся терять рассудок, или где-то под землей несколько мужских голосов пели «Марсельезу». Опять я не мог разобрать слов, но кто однажды слышал эту мелодию – тот ее уже вовек не забудет.

Родственники мои прислушались и встревожено переглянулись. Очевидно, кто-то уже готовился встречать входящую в Ригу Бонапартову армию хлебом-солью и французским гимном.

– Это что еще за меломаны? – спросил ошарашенный Артамон.

Подземная «Марсельеза» грозно гудела, как будто внизу образовалось тройное эхо. От нее мороз по коже продирал. И не у меня одного, моим родственникам тоже сделалось неуютно, как будто незримые враги окружили нас.

– Почем я знаю! Вы вот не верили, а они там, в погребах, поют, – сердито сказал я, справляясь с внезапным ознобом. – Только, сдается мне, вовсе не по-французски…

– По-немецки? По-латышски? – спросил Сурок. – И верно, ни слова не разобрать. Вот что, нужно найти этот подвал и выковырять из него сию новоявленную итальянскую оперу!

– Попытайся, – отвечал я ему. – Ты просто не знаешь, что Рига – вроде города на городе. Старые здания с кирпичными сводами понемногу ушли под землю. Вот мы стоим посреди улицы и стоим, возможно, на подвале, принадлежащем вон тому дому, это здесь дело обычное. А подвал сам по себе – палаты рыцарских времен, что тянутся на два десятка саженей, так что завершается он, возможно, уже на другой улице, и вход оттуда же. Пойдем отсюда, братцы… теперь-то вы мне верите?..

– Верим! – дядюшка похлопал меня по плечу.

– Потому что выдумать подземную «Марсельезу» невозможно. Да и голова у тебя не так устроена, чтобы чудеса придумывать, ты не сочинитель Жуковский, – добавил Сурок и я некоторое время шел молча, ломая голову, комплимент ли это или особо тонкая издевка.

«Марсельеза» становилась все тише – и настал миг, когда уже невозможно было понять, гудит ли она еще под землей, или только ее отголоски никак не перестанут звучать в головах наших. Неприятное, весьма неприятное чувство неопределенности – и мы старались его прогнать оживленной беседой. Идя к Малярной улице, мы толковали о завтрашних своих заботах. Тут между нами возник спор. Он был для меня не слишком-то комплиментарен.

Мой злобный дядюшка утверждал, что я беспомощен, как дитя, и оставлять меня без присмотра просто опасно – того гляди, мерзавка Фортуна прицепит ко мне и какое-нибудь четвертое убийство. Потому надлежит мне безвылазно сидеть в матросском наряде на Артамоновой канонерской лодке, ибо там меня полиция не достанет.

Мой не менее зловредный племянник смотрел на всю эту историю иначе. Он полагал, что я, влипнув в неприятности, должен сам, с его помощью, разгадать тайну убийства Анхен, выследить мусью Луи и докопаться до смысла его проказ. А для этого меня следует переодеть в местного обывателя, благо по-немецки я уже говорю сносно. И непременно пустить по какому-нибудь следу!

К настоящему соглашению они так и не пришли, коли их послушать, я одновременно должен был выполнять матросские обязанности на канонерской лодке и гоняться за мусью Луи. Но Артамон, разгулявшись, уже предлагал устроить разбойничью засаду прямо сейчас, схватить какого-нибудь зазевавшегося ночного пешехода и раздеть, а в вознаграждение дать ему сколько-нибудь здешних денег.

– Я придумал кое-что получше, – сказал Сурок. – Мы спозаранку заберемся в театр через тот ход, и если нас не удавят веревки и на головы нам не рухнут какие-нибудь деревянные развалины Рима или Карфагена, то мы просто купим запасные штаны и кафтан у кого-то из театральных жителей. Вряд ли они бежали от пожара с пустыми руками.

– Это хорошо, – согласился я, – и надо это сделать, пока немцы не нажаловались на сторожа Фрица театральной дирекции. Тогда ход закроют.

– Я же говорю – спозаранку!

– Ты не знаешь, во сколько встают эти голубчики! Меня иногда будит пронзительный крик «Пирк пиен!» Это значит, что по улице идет крестьянский мальчик, за спиной у него бочонок, в руках – другой, поменьше. Немецкого языка он не знает, но считать обучен. В большом бочонке у него свежее молоко, в маленьком – сливки, и хозяйки, уже одетые и причесанные, выходят к нему с кувшинами и кувшинчиками.

– Хозяйки? Не служанки? – удивился Артамон.

– Хорошая хозяйка держит лакомства под замком. А ну как служанка отхлебнет свеженьких сливок? Я к тому клоню, что мой repp Шмидт вполне может в этакую рань надеть парадный сюртук и отправиться в театральную дирекцию с кляузой. С него станется!

Мы решили, что Артамон с утра спустится к герру и фрау Шмидт, чтобы занять их беседой, пока мы с Сурком прокрадемся вниз, пройдем через двор и исчезнем в недрах театра.

У меня была одна мысль, которую следовало бы проверить.

Я вышел из дому по меньшей мере через десять минут после того, как Сурок с Артамоном выпрыгнули в окошко. И я примерно четверть часа метался по ночным улицам, пока они не выскочили из театральных дверей, отбиваясь от беженцев. Что-то у меня концы с концами не сходились. Мои отчаянные родственники старались не упустить мусью Луи, как же вышло, что он довольно скоро оторвался от них и совершенно бесшумно исчез из театра? И для какой надобности он стоял на Малярной улице, следя за дверями?

Понять, как быстро можно перемещаться по театру, есть ли там прямая дорога от черного хода к дверям, а также определить роль сторожа Фрица в ночной суматохе мы могли только утром.

Я заснул с этими мыслями и с ними же проснулся – мне грезились какие-то темные лестницы, по которым я носился, как ошпаренный, перепрыгивая через исчезающие прямо на глазах ступеньки, а мусью Луи шел по каким-то соседним ступеням неторопливо и самоуверенно. Я двигался так, что должен был бы его догнать, но лестницы разбегались в разные стороны. Наконец он повернулся ко мне и сказал: «Не трудись напрасно!», при этом у него была густая черная борода веником, как у деда-старовера, а в руке – пучок веревок.