Иван Дроздов - Подземный меридиан Страница 46

— Да помогите же вы… там!..

Голос раздался точно с неба. Потом поняла: кричит доктор… в белом халате. Сорвалась с места, подбежала к машине. Из нее доктор вытаскивал старика Баринова. Егор Афанасьевич держался за сердце и сухими, посиневшими губами говорил: «Ничего, я сам… как–нибудь дойду». Мария поднырнула ему под руку, вместе с доктором повела к калитке. А старик упирается, не идет. Тяжело заглатывая воздух, говорит:

— Отдышусь, а вот Святослав… Шубин забрал Святослава. Третьего берет из наших, Бариновых… Брата Николая, племянника Юрия, а теперь — сына.

Старик выпрямился, оттолкнул Марию и доктора, сказал:

— Невестку Ирину не пугайте. Старухе скажите — она выдюжит, а эта — нет, как былинка, переломится… — Егор Афанасьевич прислонился к калитке лбом, тихо застонал. Из крепко сжатых глаз его покатились крупные слезы. Маша и доктор хотели открыть калитку, но из нее вышла прямая и бледная Евдокия Петровна. Обняв старика за голову, заговорила хриплым, чужим голосом:

— Судьба, Афанасьич, судьба. А ты держись, не падай духом, держись. Бог дал, бог взял.

Поддерживая друг друга, они пошли в дом. А Мария стояла возле калитки и видела, как мимо нее проходил знакомый селезневский шофер, доктор, затем шли ещё какие–то люди — мужчины, женщины, дети. Пошла в усадьбу и Мария. Егора Афанасьевича не было, его отвели в дом. На крыльце, на прежнем месте и в прежней позе, сидела Ирина, возле нее толклись люди. Кто–то подал ей стакан воды. Она покорно выпила. Мария скорее машинально, чем осознанно, пошла к Антону — и тут уже были женщины. Одна из них заворачивала младенца в чистые пеленки, другая мыла бутылочки, баночки из–под творога, которым Ирина начала прикармливать малыша. Та, что мыла банки, сказала:

— Пропало у девки молоко, пропало… — Она сложила бутылочки в авоську, протянула Марии. — Пойдите в детскую кухню, скажите — молоко у матери пропало.

Другая женщина заметила:

— Там справка от врача нужна.

— Ничего, назовете фамилию — дадут.

И Мария пошла за молоком. Шла по поселку долго, кого–то спрашивала, где детская кухня, а затем снова шла. Молока ей дали сразу и ещё предложили свежего творогу и сказали, как им кормить, но Мария не слушала. Она медленно шла домой. Вспоминала, как начальник шахты вручал Святославу белоснежного мишку в целлофане, как затем по дороге шел домой счастливый молодой отец… При мысли, что его теперь нет, Мария замедляла шаг, ей становилось то жарко, то зябко…

В саду Бариновых было много народу. Кто–то сказал:

— Он в передней комнате.

Мария видела, как между расступившимися людьми по приступкам крыльца всходила с какой–то ношей Евдокия Петровна — голова её была прибрана, лицо хранило суровую твердость.

В переднюю комнату Маша идти не торопилась: страшно ей было увидеть его и не хотелось увеличивать суету, которой и без того тут хватало. Присела на лавочке под яблоней, слушала речи незнакомых людей.

— А молодушка–то не плачет. Ей бы слезам дать волю, а то из ума выйти может.

— Шутка ли?

— Как же это он?

— Говорят, учёный какой–то, по фамилии Каиров, прибор из шахты для своей выгоды взял. Ну без прибора электричество в слабом месте пробило. Оголился, значит, провод. А парень, на беду, и ступи на него.

— Вы Денису про того… Каирова не говорите. Убьет Денис Каирова.

Маша слушала как во сне. Не все слова сразу и отчетливо доходили до сознания, но, конечно, хорошо понимала, что недобрым словом горняки поминают Каирова… Того самого, конечно, Бориса Фомича, её бывшего мужа. Не все она поняла о приборе, но верила: горняки говорят правду, зря они говорить не станут.

Мысли её путались. Она пошла, наконец, в дом — туда, где лежал он, где было много людей, и Евдокия Петровна, и Ирина; прошла дальше — здесь стояли мужчины; уже вошла в переднюю, увидела гроб, обитый красным и весь в цветах; и его увидела… Он был такой, как тогда, у Селезнева, с белоснежным мишкой в целлофане. Только теперь он был бледен. И будто бы спал.

Маша, боясь разрыдаться и обратить на себя внимание, поднялась по лестнице в мезонин, в свою комнату и здесь, закрыв за собой дверь, бросилась на койку, зарыдала. Горячие слезы лились ручьями. Из помутившегося сознания вдруг выплыли слова: «Вы Денису про того… Каирова не говорите. Убьет Денис Каирова». И она приподнялась на подушке, смотрела воспаленными, влажными глазами в степь — через окно. «Каиров!.. И я… Каирова!..» Маша вскочила с кровати, подбежала к окну, растворила настежь. «Да нет же, нет же, — поднимался изнутри чужой, но до боли знакомый голос. — Он преступник, ты знала это, тебе сердце подсказывало — он мог, он мог, а ты ни при чем. Поплачь лучше. Поплачь…»

Она прислонилась к подоконнику и вновь дала волю слезам.

11

Костя Пивень, недавно прилетевший из Москвы — на этот раз в длительную командировку, — сидел в старом деревянном кресле у стола–верстака, за которым работал Самарин. Костя не помогал Андрею, боялся что–нибудь «ткнуть не туда», как он любил выражаться, — он сидел у раскрытого настежь окна и развивал свои мысли по поводу психологии женщин.

— Посуди сам, — говорил он, щуря под стеклами очков глаза и пытаясь отвести голову от яркого солнечного луча, бившего в окно. — Ну посуди, садовая твоя голова: человека дважды бессовестно надули, дважды она обожглась, и жестоко — так, что жареным запахло. Чего же ты от нее хочешь?.. Да ей сейчас принца на тарелочке подавай — не примет. Сердце не отошло, от человеческой подлости не оттаяло.

Самарин сидел на высоком круглом стульчике и работал. В одной руке он держал паяльник, в другой — катушку, напоминающую и размером и формой ниточную шпульку. По краям катушки торчали оголенные медные проводки. Андрей припаивал их к панели. Разогретый кончик паяльника он подолгу держал в канифольной кашице; она плавилась, испуская дым и копоть. Паяльник елозил по металлическому дну коробочки — работа у Самарина не шла на лад. Андрей находился в том состоянии, когда ни о чем не хочется думать и все валится из рук.

— Ты хоть позвонил ей, когда из Москвы приехал?

Самарин вздохнул всей грудью, бросил паяльник.

— Звонил, а толку что?

— Да ты слова–то ей все, какие нужно, сказал или буркнул чего–нибудь, как медведь. Я ведь знаю, ты на речи–то не горазд.

«А и вправду, — покачивал головой Самарин и невесело улыбался своим тайным мыслям. — Говорить я с ней не умею… особенно по телефону». Вспомнил, как нескладно вышло у него в последнем разговоре. «Как ваша поездка?» — спросила Маша. «Да так… съездили. Смотрел передачу с вашим участием. Нам понравилось. Особенно Перевощикову. Надеюсь, вы не забыли бедного страдальца?» — «Нет, зачем же, — ответила Маша. — Судя по вашим рассказам, он славный парень, ваш Перевощиков. Передайте ему привет. Пусть приходит в театр».