Владимир Бутенко - Державы верные сыны Страница 47

Молодой богатырь крепко зажал противника руками и попытался швырнуть на спину, но тот выскользнул из объятий, как щука из накидки, вызвав шум и возгласы одобрения. Вновь смельчаки стали сближаться, и служилый броском схватил парня за ноги и опрокинул, норовя придавить лопатками к ковру. Но на сей раз не удалось удержать молодца на ковре. Ускользнул парень, и борьба возобновилась с новым ожесточением! Захваченный зрелищем, Илья Денисович криками подбадривал молодого калмыка, за которого переживал, как если бы это был его Леонтий…

Ратоборство силачей затягивалось, уступать никто не хотел. А закончилось оно неожиданно, – служилый попытался провести подсечку, но повредил ногу в колене. Судья объявил победителем молодца, чему пуще всех обрадовалась женская публика.

Домой приковылял Илья Денисович затемна. И растерялся, не обнаружив женщин. Такое своеволие было для него в диковинку. Казачья кровь, разгораясь, всё сильней приводила его в негодование. Он принялся нюхать табак, ворчать под нос и… крепко уснул, прислонившись головой к балясине крыльца…

День этот выдался облачным. По неоглядному степному простору, по донской долине, с лиловато-сталистой стремниной реки, кочевали причудливые тени, то скрывая солнце, то давая волю отвесным лучам. Косили с самого утра, проводив Илью Денисовича в станицу. Сперва, как водится, валки точно сами укладывались под косой, – коси коса, пока роса. Даже перешучивались, что так можно до обеда всю деляну смахнуть!

Но чем жарче становилось в степи, тем тяжелей работалось. Пырей, напоенный полой водой, с глянцевитыми метелками, вымахнул почти по пояс. Тут казацкая сильная рука на травяной стенке навихляется до изнеможения, а куда справиться женщинам?

Благо, сенокос правили на наделах одни лишь казачки, и можно было сбросить верхнюю одежду и остаться в исподних рубахах. Но и они, мокрые от пота, мало спасали от изматывающего июньского зноя. Устинья Филимоновна, превзошедшая в косьбе науку, недаром заставляла дочь и жиличку срывать по дороге широкие лопухи. В минуты короткого роздыха только под ними и удавалось прятать головы. Мучила жажда, но Устинья Филимоновна разрешала пить лишь по глоточкам. С детства помнила поговорку: вода на траве траву валит, вода на губах – самого косца.

Неподалеку от пая Ремезовых был затравевший лан родственников их, Зубцовых, и вместе со взрослыми выехали в степь и двое мальчишек-близнецов. Они, белобрысые и шустрые, пасли распряженных лошадей, гоняли их к Дону купать и поить. И всякий раз проносились мимо галопом, с громкими криками. Мерджан, обычно сдержанная, увидев, как мчались к спуску сорванцы, по всему, что-то приметила. Она положила косу на землю и перешла межу, направляясь к матери сорвиголов.

– Куда это она? – с недоумением спросила Устинья Филимоновна у дочери. – С какого панталыку?

Марфа пожала плечами.

Возвратившись, Мерджан, косившая в самом конце, где стояла телега и паслась их лошадь, ни о чем не сказала.

Под закат стали сгребать кошенину в валки. Чтобы не возвращаться назад, Мерджан растреножила гнедую, трехлетку донской породы, и собиралась запрягать ее в повозку, когда внимание всех приковал детский вопль. Молодой, очевидно, плохо объезженный жеребец, порвав недоуздок, на бешеном аллюре нес одного из казачат на берег, обрывающийся крутым яром. Мальчишка удерживался на нем лишь благодаря тому, что намертво вцепился в гриву.

В одну минуту Мерджан была уже на своей умной лошадке и, подхлестывая кнутом, пустила ее в намет, наперерез взноровившемуся жеребцу. Все, кто находился в степи, с тревогой следили, чем закончится эта рискованная скачка. Устинья Филимоновна, с дрожью в руке, крестилась и шептала молитву. Марфуша припустила в сторону берега, разбежалась изо всех сил, будто не косила весь день, обливаясь потом, а сидела на лавочке…

Тем, как размашисто мчалась донская лошадь, понукаемая Мерджан, посадкой ее, несомненно, искусной наездницы, нельзя было не любоваться. Расстояние между лошадьми сокращалось. И наблюдавшим издали казачкам стало вериться, что Господь отведет от беды.

Мерджан догнала покрывшегося пеной жеребца на самом краю крутояра и, резко повернув свою гнедую, кнутом отпугнула в сторону. Лошадь ее, оступившись на суслиной норе, невольно прыгнула, оттолкнулась задними ногами, уклоняясь от обрыва. И после короткой пробежки остановилась, испуганно кося глазом.

Наездницы на ней уже не было.

8

Два дня кряду в Ливорно шел дождь, и главнокомандующий Орлов, страдая от обострения ревматической болезни, никуда не выходил, не принимал никого, кроме адъютанта Крестенека, а чтобы отвлечься от боли, по возможности писал письма на родину – братьям и сердечным приятелям.

Икона святителя Алексия, с которой он не расставался за всё время пребывания в Средиземноморье, озарялась маленькой лампадкой в виде виноградной грозди, и он, останавливаясь и что-то обдумывая, поглядывал на нее, как бы укрепляясь духом и обретая в мыслях ясность. Поскольку его послания могут быть перехвачены и прочитаны недоброжелателями при Дворе, а фразы перетолкованы и преподнесены императрице в искаженном виде, Орлов старался быть в высказываниях точным, избегал ненужной откровенности. Да, он просил Екатерину о возвращении домой несколько раз. Но, получая очередной отказ, невольно соглашался с ней в том, что поручить кому-то другому командование русскими эскадрами в тылу противника, на островах, отложившихся от Порты, весьма недальновидно и рискованно.

Оставаясь в последние дни в одиночестве, размышляя обо всей многолетней кампании в Архипелаге, Орлов всё более приходил к заключению, что сколь ни умна и решительна была самодержица, а он смел и расторопен, – руководила ими высшая сила. Объяснить цепь событий, закономерных и совершенно случайных, неожиданно принятые решения и действия, которые приводили к победам русского флота, крайне затруднительно.

Скромны были заслуги его перед Отечеством, брата фаворита императрицы, когда в 1768 году под фальшивым именем капитана фон Остроффа отправился он с братом Федором лечиться в Европу. Тишь и благодать, принятие целебных ванн и вод, кутежи и веселье окружали братьев вплоть до конца октября, когда, находясь в Вене, узнали они об аресте посла Обрескова в Стамбуле, что формально означало неизбежность войны.

По согласованию с Екатериной отправились Орловы не на родину, готовящуюся к сражениям, а в Венецианскую республику, к греческому купцу, маркизу Маруцци, резиденту России. В письмах Алексей Григорьевич убеждал государыню в реальной возможности всеобщего восстания славян, закабаленных Портой, и смело предлагал: «Выступайте с одного конца, а я бы с другого начал». Брат Григорий, хотя и утратил фавор Екатерины, еще пользовался ее доверием и также настаивал на посылке в Средиземное море русского флота. И доводы братьев Орловых императрица приняла как должное!