Наталья Дмитриева - Алхимики Страница 47

Якоб ван Ауденарде стоял у алтаря и наблюдал, как служка гасит свечи. Наконец он нетерпеливо дернул рукой, и мальчишку как ветром сдуло; субдиакон же принялся расхаживать по проходу. Временами он останавливался перед алтарем и опускал голову к сложенным ладоням, будто в молитве. Но Ренье, наблюдавший за ним от дверей, готов был побиться об заклад, что не служебный долг и не благочестие держит субдиакона в церкви.

Бесшумно отступив, пикардиец укрылся в тени растущего рядом куста сирени, поплотнее закутался в плащ и приготовился ждать. На его губах играла довольная усмешка, а в глазах мерцали зеленоватые огоньки. В нем вновь пробудился азарт. И пусть добыча еще ничем себя не обнаружила, он чувствовал ее присутствие, как терьер чует крысу в глубокой норе, и знал, что ничего не упустит.

Время шло. Холодные сумерки растеклись по улице, как чернила по затертому пергаменту, и впитались в нее без остатка — от дощатой мостовой до ветхих соломенных крыш. Ренье успел продрогнуть и несколько раз приложился к фляжке, которую заботливая Kotmadam сунула ему за пояс. Наконец его терпение было вознаграждено: к церкви подошел человек, которого пикардиец принял было за монаха. Осенив грудь крестным знамением, незнакомец тихо скользнул внутрь и без шума прикрыл за собой дверь.

Ренье обошел церковь и прижался носом к боковому оконцу. Отсюда ему было видно ту часть алтаря, у которой сошлись две темные фигуры; пикардиец мог рассмотреть лицо Якоба ван Аудернарде, но его собеседник стоял к окну спиной. Он был немногим выше низкорослого субдиакона, а то, что Ренье принял за монашескую сутану, оказалось изрядно поношенной коричневой накидкой с широкими рукавами и длинным капюшоном.

Незнакомец молчал, говорил Якоб ван Ауденарде. Но, несмотря на то, что свинцовый переплет окна в нескольких местах отошел от деревянной рамы, открывая приличную щель, до пикардийца долетало лишь неразборчивое бормотание, прерываемое отрывистыми восклицаниями. В досаде Ренье едва не хватил кулаком по стеклу, но вдруг увидел, что незнакомец собирается уходить. Субдиакон шел за ним, вытянув руки, в его движениях чувствовалась угроза и одновременно — едва ли не мольба. Но собеседнику, как видно, было все равно: ни разу не обернувшись, он вскоре пропал из виду. Якоб ван Ауенарде что-то выкрикнул ему вслед, потом хлопнула дверь, и Ренье увидел, как субдиакон в отчаянии вцепился себе в волосы.

Не медля ни секунды, пикардиец обежал церковь и последовал за незнакомцем.

Но несмотря на все старание, порой Ренье терял его из виду. Пикардиец двигался тихо, незнакомец же скользил, точно призрак, а поношенная одежда делала его невидимкой среди старых закопченных стен бедняцких лачуг.

Пройдя по вдоль городской стены, они вышли к старым Льежским воротам.

Пикардиец невольно замедлил шаг.

Застава была погружена в глубокий мрак. Ни один факел не освещал темноту, ни один звук не нарушал царящее здесь безмолвие. Над воротами нависала древняя церковь, выстроенная прямо на городской стене; рядом на валу располагалось и кладбище, и живые, вступая в город, проходили среди мертвых. Ренье бывал в этом месте и раньше — ночью и при свете дня; он не раз слышал шорох осыпающейся земли и видел торчащие из нее желтые кости. Это зрелище никогда не пугало его. Но сейчас при взгляде на угрюмое безобразное строение, нависшее над черным зевом ворот, и толстый церковный шпиль, воткнутый, будто рог, в серое от облаков небо, внутри у Ренье что-то невольно сжалось.

Тот, кого он преследовал, остановился. Перед ним были стена, церковь и неряшливые ряды надгробий, изъеденных временем. Вдруг он откинул капюшон, опустился на колени и закрыл лицо ладонями.

А Ренье глядел на него в изумлении. И когда незнакомец поднялся, чтобы идти дальше, пикардиец загородил ему дорогу со словами:

— Здравствуй, Андреас, брат мой.

Андреас отступил на шаг, но быстро овладел собой и вновь натянул капюшон.

— Ренье де Брие, не думал встретить тебя здесь, — сказал он.

— И я, брат мой, и я тоже, — ответил Ренье. Он пристально поглядел на Андреаса, но тот еще ниже опустил край капюшона, спрятав лицо в его тени.

— Давно ты в Лёвене? — спросил пикардиец.

— С начала Великого Поста.

— Раньше ты говорил, что никогда не вернешься в Нидерланды.

— Правда, — сказал Андреас. — И я так думал.

— Зачем же ты вернулся?

Андреас не ответил и повернулся, чтобы уйти. Ренье схватил его за плечо.

— Постой, куда ты идешь?

— Я слышу шаги.

— Это сторож обходит кладбище. Не уходи, брат, постой! Откуда ты здесь? Что привело тебя в Лёвен?

— Уже поздно. Отложим разговор для другой минуты.

— Когда-то мы могли говорить ночь напролет. Смотри, брат Андреас, у меня фляжка, а в ней достаточно вина — оно горчит от пряностей, но согревает лучше всякого другого. Найдем себе местечко в тиши склепа и наговоримся всласть — мертвецы нам не помешают.

— Час поздний, — повторил Андреас. — В городе неспокойно. Не хочу, чтобы стражники приняли нас за бродяг или, того хуже, за смутьянов.

— Однако ты пришел сюда в этот час, — возразил Ренье. — Зачем?

Андреас молчал, и пикардиец решил, что ответа не услышит. Но тот вдруг заговорил:

— Помнишь, как много лет назад мы стояли здесь вдвоем, и ты сказал, что по смерти тебя страшит не суд Божий и не ад, а вечная жизнь? Ибо человек, уходя в мир иной, утрачивает все вожделения, весь разум, всякую форму. А что есть такая жизнь, как не смерть — вечная смерть в безвидной, безвестной пустоте? И сказал ты, что вечная жизнь хороша лишь в этом бренном мире, если зубы могут жевать, а уши слышат плеск вина в кружке. И ты засмеялся тогда, и я вслед за тобой. Помнишь?

— Нет, — ответил Ренье. — Но нахожу, что сказано верно.

— Опять смеешься. Значит, ты еще жив.

— Так ведь и ты пока не помер, — сказал Ренье и вздрогнул, потому что Андреас дотронулся до него холодной, как лед, рукой.

— Человек, умирая телесно, становится неспособен к движению, — тихо произнес он. — Но его душа не теряет этого свойства. А если душа не способна нести пред людьми свое действие и свой образ — что можно сказать о ней? Она мертва, и человек мертв, хотя его тело еще движется и дышит.

Ренье схватил его за руку.

— Пойдем отсюда, брат, — сказал он. — Ты продрог, это место погружает тебя в меланхолию. Пойдем в трактир к жаркому камельку, жирному мясу, сладкому вину. Тело отогреется, и душа оживет. Немцы говорят: geteilter Schmerz ist halber, geteilter Freude ist doppelte Freude — разделенная печаль — полпечали, разделенная радость — двойная радость. Повеселимся, как в прежние времена!