Питер Марвел - В погоне за призраком, или Испанское наследство Страница 48

В Париже отцветала весна, и розоватые свечи каштанов роняли лепестки, которые подхватывал теплый ветер и разносил по всему городу.

Расположенный на улице Сен-Жак, в самом сердце Латинского квартала, неподалеку от выстроенного на холме аббатства Святой Женевьевы, основанный Людовиком XIV и руководимый иезуитами, этот коллеж по праву считался одним из самых знаменитых учебных заведений своего времени. Отцы-иезуиты блястяще преподавали латынь, греческий и риторику. Было у них и еще одно пристрастие, которое, несомненно, откладывало неизгладимый отпечаток на выпускников этого заведения. Воспитывая прежде всего людей светских, достойные монахи приобщали своих питомцев к различным искусствам, среди которых театр играл видную роль. Скорее всего, на этот факт повлияли вкусы патрона сего учебного заведения – самого короля, который, как известно, почитая театр квинтэссенцией всех искусств, до последних дней своей жизни питал к нему вполне объяснимую слабость. Что и говорить, Людовик-Апполон, Людовик-Марс и Людовик-Юпитер сам играл на своем Олимпе; и что такое его Версаль, как не грандиозная декорация к трехактовой пьесе его жизни?

Поднимаясь по каменным ступеням alma mater[33], Амбулен с наслаждением вдыхал родные запахи, вглядывался в знакомые до прожилок стены, на которых, как и прежде, то и дело выцарапывались строки из Петрония да цитаты из Апулея. Вот и сейчас, прямо над лестничной площадкой какой-то любитель древностей из старших классов нацарапал по-латыни: «На чужом поле всегда жатва обильнее, у соседской коровы больше вымя», снабдив цитату соответствующим рисунком, изображающим отнюдь не рогатую тварь с копытами. Обозрев сие доказательство неугасимой славы «Науки любви»[34], Амбулен усмехнулся и легко взбежал по оставшимся ступеням. Он спешил на прием к ректору, который третьего дня вызвал его к себе.

Роберт привык к тому, что время от времени ему доверяли некоторые деликатные поручения, и предполагал, что и на этот раз его ждет нечто подобное. Небось, опять требовалось его участие в тайных родах, или ему придется снова толочь порошки и составлять тинктуры для каких-нибудь далеко идущих планов отцов ордена. Иногда, правда, ему приходилось немного шпионить среди дворян шпаги, потому как по заданию наставника он стяжал себе славу бесшабашного игрока и лихого дуэлянта. Амбулен улыбнулся, и его красивое лицо осветила ласковая улыбка. Все дело в том, что иезуиты доверяли ему немного больше, чем он доверял им. О, да, поначалу учение дона Игнатия захватило его с головой, а военная стройность и мощь выстроенной им безграничной империи потрясла его полудетское воображение. Ему хотелось стать частью ордена, чьи цели казались столь благородными, а вера – пламенной. Но через два года новиций Роберт начал догадываться куда попал. Он терпеливо сносил послушания по уборке отхожих мест, дежурства на кухне и скотном дворе, ночные бдения и непрерывные штудии. Его перевели в схоластики – и пути назад были отрезаны. Отныне он мог покинуть орден только в качестве кадавра.

Сколь юн и наивен он был десять лет тому назад, когда мечтал о великих свершениях под этими тяжелыми непроницаемыми сводами... Каждый камушек, каждая выбоина в полу и щербинка на дверях были до боли знакомы ему. Как не был плох этот дом, но это был его дом. Как бы ни были коварны отцы-иезуиты, но они стали его семьей, а другой у него никогда и не было. Запахи тушеной брюквы из трапезной и скисшего вина из подвалов витали в узких мрачноватых коридорах, но все здесь для Роберта было озарено невидимым глазу светом – светом его детства, его молитв, его радостей и обид. Вот и сейчас, пройдя мимо распорядка дня для воспитанников, вывешенного неподалеку от комнаты наставников, молодой человек невольно замедлил шаг, пытаясь справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями.

Утро. 5.30. Подъем.

6.00. Молитва.

6.15. Урок Священного Писания.

7.45. Завтрак и перемена.

8.15. Урок и работа в классе.

10.30. Месса.

11.00. Урок.

Полдень. Обед и перемена.

День. 1.15. Урок и работа в классе.

4.30. Полдник и перемена.

5.00. Урок и работа в классе.

7.15. Ужин и перемена.

8.45. Молитва.

9.00. Отход ко сну.

Вот оно, расписание, которое вошло в привычку, и хотя он покинул коллеж около десяти лет назад, многие привитые ему навыки так и остались неизменными.

По сравнению с другими учебными заведениями, распорядок здесь не был слишком суров. Молитва и богослужения разумно чередовались с занятиями и отдыхом, ибо иезуиты менее всего стремились привить отвращение к религии маленьким господам, доверенным их попечению. Единственная строгость – наказание розгами, которое среди дворян считалось вполне благородным, в отличие, например, от пощечин. «Лучше отрубить дворянину голову, чем ударить его по лицу», – говаривали во Франции, и простая пощечина могла быть смыта только кровью. Ягодицы же вполне могли стерпеть знакомство с ферулой[35], ибо этот орган у первого сословия был столь же терпелив к наказанию, как и у горожан и крестьян.

Из похвального чувства такта воспитатели никогда не наказывали детей собственноручно, дабы не внушить к себе с их стороны протеста и гнева. Для этого в коллеже существовал специально приставленный к этому делу мирянин, который и доносил до озорников сей ultima ratio partum[36].

Попав в коллеж десятилетним сиротой без средств к существованию благодаря лишь протекции дяди-аббата, Роберт, вопреки своим страхам, обрел здесь настоящий дом и семью. Наставники быстро выделили из толпы знатных отпрысков мечтательного и талантливого подростка, и он ни разу не подвел возлагавшихся на него надежд.

С охотой он изучал мертвые языки, со страстью штудировал химию и, рано обнаружив в себе склонности к науке, он при поддержке своего духовного наставника отца Жозефа поступил в Сорбонну на факультет медицины. Отец Жозеф испросил позволения для Роберта по-прежнему жить в коллеже, и, хотя это было против правил, совет сделал для него исключение и выделил ему небольшую келью, в которой Роберт и жил до самого окончания своего студенчества. Успешно завершив образование, Амбулен ныне являлся одним из преданнейших членов ордена св. Игнатия Лойолы, и, хотя он не принял сана, ему, как короткополому[37], зачастую доверяли самые деликатнейшие поручения.

Главным недостатком Роберта являлась его склонность размышлять не о том, что могло послужить вящей славе ордена, а том, что напрямую касалось его самого. Пути и цели в его душе настолько разошлись друг с другом, что это грозило ему раздвоением личности. Он не страдал папаманией и, невзирая на долгие годы послушничества и духовных упражнений по методе святого Игнатия, все же не научился любить понтифика больше самого себя. Так же не стяжал он похвальной способности слышать голоса, беседовать с Пресвятой Девой и созерцать страсти Христовы. Зато он научился так ловко скрывать свои мысли и озвучивать чужие, что мечтательное выражение его удивительных голубых глаз могло вызвать доверие даже у Торквемады. Но самое страшное, то, что следовало скрывать более всего другого, заключалось в том, что он умудрился сохранить в своем сердце живую и искреннюю веру в Бога. А это было такое непозволительное преступление, что за подобный деликатес его могли запросто упрятать в бедлам.