Мика Валтари - Императорский всадник Страница 48

— Что за дикая история?! — воскликнул я. — Еще перед отъездом из Рима я слышал, что вольноотпущенники императора пришли в ужас, когда Полибий был осужден по приказу Мессалины; но я никогда до конца не верил тому, что про нее рассказывали. Я думал, все эти мерзкие слухи распускались для того, чтобы подорвать ее репутацию.

Веспасиан почесал свою огромную голову, лукаво подмигнул мне и произнес:

— Я всего лишь простой младший военачальник и живу здесь как отшельник. До столицы далеко, и я понятия не имею, что там творится. Знаю только, что за связи с заговорщиками казнили пятьдесят сенаторов и несколько сотен всадников. Больше всего я беспокоюсь о моем сыне Тите, который был на попечении Мессалины и воспитывался вместе с Британником. Если Клавдий так рассердился на мать своих детей, что убил ее, то кто поручится, что в один прекрасный день этот вздорный старик не обратит гнев и против собственного сына и его наперсника?

Затем мы немного поговорили о племенах и царях Британии, с которыми я познакомился благодаря Пьетро. Веспасиан велел мне подготовить подробный доклад, но не выдал денег ни для покупки папируса, чернил и перьев, ни на прожитие в Лондинии. Жалованья я тоже не получал и в списках моего легиона не значился, а потому этой на редкость холодной и туманной зимой я сам себе казался всеми забытым пасынком.

Я снял каморку в доме одного галльского торговца и начал писать, но вскоре вынужден был признаться себе, что это дается мне куда тяжелее, чем я предполагал. Ведь мне следовало не комментировать или исправлять уже готовое произведение, а излагать собственные мысли и впечатления. Я извел много дорогого папируса; облачившись в шерстяную тунику и подбитый мехом плащ, хорошо защищавшие от пронизывающего ветра, я часто расхаживал взад-вперед по берегу широкой реки, именуемой Тамиза, и обдумывал книгу. Как-то, вернувшись из очередной инспекторской поездки, Веспасиан призвал меня к себе и велел прочесть ему написанное. Когда я умолк, вид у него был несколько обескураженный. Веспасиан сказал:

— Я не могу судить о литературе и питаю слишком большое уважение к ученым людям, чтобы обсуждать их творения, но мне кажется, что ты откусил больше, чем сможешь проглотить. Пишешь ты красиво, спору нет, но для начала, по-моему, тебе надлежало решить, что именно должно выйти из-под твоего пера — поэма или деловые записки. Я согласен, приятно читать про зеленые луга, цветущий боярышник да весело щебечущих птичек, но я спрашиваю себя: что полезного из всего этого почерпнет военачальник или торговый человек? Еще мне показалось, что ты слишком уж полагаешься на рассказы друидов и знатных бриттов, когда описываешь историю племен и божественное происхождение их царей. Ты с восторгом повествуешь о деяниях вождей и прославляешь их добродетели, будто позабыв, что сам ты — римлянин. Твоими устами говорят одни лишь бритты. И со всем уж ни к чему было оскорблять Божественного Юлия Цезаря и утверждать, что он не сумел покорить Британию, а бежал от ее берегов не солоно хлебавши. Все обстояло не совсем так, хотя твои выводы, безусловно, весьма лестны для Клавдия, которому благодаря распрям между племенами бриттов удалось умиротворить большую часть страны. Признай, однако, что это не повод для публичного поношения Божественного Юлия Цезаря, и оно не делает тебе чести…

Он выговаривал мне по-отечески, почти ласково, но сердце мое начало тревожно и сильно биться. Я вдруг понял, что, составляя доклад, постоянно уносился мыслями из мрачной зимы и своего угрюмого отшельничества в наполненное сказками лето и позабывал все свои недавние лишения и страхи, вспоминая только хорошее. Сидя над папирусом, я тосковал по Лугунде и думал о кровном братстве, в которое я вошел вместе с людьми ее племени, считавшими меня скорее бриттом, чем римлянином. Однако же слова Веспасиана задели мое писательское самолюбие, и я строптиво ответил:

— Жаль, что я не оправдал твоих надежд. Видно, мне лучше собрать свои вещи и поскорее отправиться обратно в Рим — если, конечно, зимой возможна переправа в Галлию.

Веспасиан положил мне на плечо свою огромную руку и сказал примирительно:

— Ты еще молод, а потому я прощаю тебе твою обидчивость. Вскоре для твоей же пользы ты поедешь со мной в инспекционную поездку в город ветеранов Камулодун. Там я дам тебе под начало когорту, дабы ты приобрел необходимый боевой опыт. За это твои кровные братья бритты станут уважать тебя еще больше. А осенью ты сможешь написать свою книгу заново.

Вот как получилось, что я довольно быстро стал военным трибуном, хотя мне исполнилось всего лишь восемнадцать. Новое назначение льстило мне, и я очень старательно делал все, что от меня требовалось, хотя зима мешала и гарнизонным занятиям, и строительным работам, и тренировочным маршам.

Немного погодя я получил от отца кругленькую сумму и письмо следующего содержания:

«Марций Мецентий Манилиан приветствует своего сына Минуция Лауция.

Ты, наверное, слышал, что у нас в Риме произошли некоторые изменения. В знак признания особых заслуг Туллии в раскрытии заговора (но отнюдь не за мои личные достоинства) император Клавдий пожаловал меня почетной пурпурной каймой. Так что у меня теперь есть в курии собственная скамейка. Смотри, постарайся слишком уже не проказничать. Я отправляю тебе платежное поручение в Лондиний. У нас здесь стало известно, что бритты провозгласили Клавдия богом и соорудили в его честь храм с островерхой крышей, и ты поступишь весьма мудро, если преподнесешь этому храму достойный дар. У тетушки Лелии, по-моему, все в порядке. Твой вольноотпущенник Минуций живет при ней и непрерывно варит галльское мыло, которое потом выгодно продает. Моя супруга Туллия шлет тебе привет. Выпей за мое здоровье из материнской чаши».

Итак, отец все же стал сенатором (во что я, честно сказать, никогда не верил), а значит, не следовало удивляться тому, что Веспасиан так быстро выдвинул меня в военные трибуны. Он попросту узнал о том, что произошло в Риме, гораздо раньше меня. Я почувствовал разочарование и понял, что никогда уже не смогу уважать сенат так, как прежде.

Следуя совету отца, я поехал в деревянный храм, воздвигнутый бриттами в честь Клавдия в городе ветеранов, и пожертвовал ему раскрашенную деревянную скульптуру. Подарить что-нибудь подороже я не осмелился, потому что сами бритты преподносили святилищу вещи простые и дешевые: щиты, холсты да глиняную посуду. Веспасиан же пожертвовал один довольно-таки ржавый меч, чтобы не нанести оскорбления царям бриттов слишком дорогим даром. Так он, во всяком случае, говорил мне.

Когда наступило лето, я с радостью снял свои знаки отличия и римские доспехи, намалевал на щеках голубые полосы и накинул на плечи пестрый и нарядный плащ бриттов. Однако Веспасиан посчитал, что не вправе отпустить в леса сына римского сенатора, ибо дикари бритты только и ждут случая подстрелить его. Конечно же, военачальник отлично знал, что я нахожусь под покровительством друидов и поэтому могу разгуливать по земле бриттов совершенно свободно. Пожалуй, в Риме мне грозила бы большая опасность.