Ян Гийу - Путь в Иерусалим Страница 49

После своей вспышки Арн устыдился и опустил голову. Никогда раньше он не вступал в столь непримиримый спор с отцом Генрихом и потому ожидал, что сейчас справедливо последует еще одно двухнедельное наказание на хлебе и воде. Он ведь показал себя пропащим грешником.

Но реакция отца Генриха была совершенно иной, казалось, он скорее обрадовался тому, что услышал, хотя, разумеется, не мог разделить точку зрения Арна.

— Твоя воля сильна, твой разум по-прежнему свободен и иногда необуздан, как некоторые из тех лошадей, которых ты объезжаешь, уж поверь мне, — задумчиво сказал отец Генрих. — Это хорошо, потому что больше всего на свете я боялся, что нарушу твою свободную волю и ты не поймешь волю Господа в тот день, когда Он призовет тебя. Это во-первых. А во-вторых, обратимся к тому, в чем ты ошибаешься.

Объяснение отца Генриха было очень спокойным. Истинно то, что Бог вселил в человека libido, которое не является постыдным и о котором говорит, например, Песнь Песней. Божественный замысел заключается, вероятно, в том, что люди должны заполнять землю, и не случайно действия, связанные с этой обязанностью, приятны. И в границах благословленного Богом супружеского союза, заключенного с целью зачать детей, это влечение является богоугодным, а вовсе не грехом.

Арн тут же сделал нелепый вывод, что мужчина или женщина должны ждать до тех пор, пока не найдут того, кого они полюбят, а после этого их либидо должно благословиться супружеством. Отца Генриха очень развеселила эта причудливая мысль.

Но Арн все равно не сдавался, поощряемый неожиданно хорошим расположением духа отца Генриха. Ибо, аргументировал Арн дальше, если любовь сама по себе, то есть такая любовь, о которой говорится в Песни Песней, является не злом, а, наоборот, при определенных условиях богоугодным делом, почему она запрещена служителям Господа? Короче говоря, как может любовь быть тяжким грехом, заслуживающим воды, хлеба и власяницы, если ее зарождение в человеке одновременно является благословением?

— Н-да, — сказал отец Генрих, очевидно пораженный постановкой вопроса. — Прежде всего, разумеется, необходимо различать высший и низший миры. Следуя Платону, мы принадлежим к миру высшему, это теоретическая предпосылка, но мне кажется, что тебе нужно больше подробностей. Представь себе все зеленые луга вокруг Школы Жизни, подумай обо всех травах и плодах брата Люсьена и о знании, которое он доносит до ближних наших, подумай об искусстве брата Гильберта ковать мечи и разводить коней или о рыбном хозяйстве брата Ги. Обрати внимание, что я не использую метафоры. Ты представил себе все это? Тогда что это означает?

— Мы делаем добро ближнему своему. Как Господь всегда является нашим пастырем, так и мы, по крайней мере иногда, можем быть пастырями для людей. Мы даруем им лучшую жизнь через наши знания и наш труд. Ты это имеешь в виду, святой отец?

— Да, сын мой, именно это я и имею в виду. Мы — словно светоч Божий среди тьмы, кстати, кто это сказал?

— Святой Бернард, разумеется.

— Да, разумеется. Мы испытываем неизвестность, мы укрощаем природу, мы новым способом закаляем сталь и находим панацею от болезней, мы делаем так, что хлеба хватает для многих. Это то, что мы делаем чисто практически, а кроме этого, так же, как мы сеем пшеницу, мы еще распространяем знание о слове Божьем и о том, как его следует понимать. Ты пока со мной согласен?

— Да, конечно, но как можно, — начал Арн, переполняемый чувством противоречия. — Святой отец, но что, если я снова задам тебе совершенно конкретный вопрос? Прости меня за мою дерзость, я понимаю все, что ты сказал о наших трудах праведных. Но почему тогда братья ордена никогда не могут наслаждаться радостями любви? Если любовь — благое дело, то почему именно мы должны от нее воздерживаться?

— Это можно объяснить на двух уровнях, — сказал отец Генрих, которого, казалось, по-прежнему забавляют размышления ученика. — Наше высокое призвание, наш труд в качестве наиболее усердных служителей Бога на земле имеет свою цену. И цена эта такова, что мы должны посвящать служению Господу всю нашу душу и тело. Иначе мы никогда не смогли бы создать ничего надежного. Только представь себе, что в каждом углу будут жены и дети братьев! На что это будет похоже? Половина нашего времени будет уходить не на то, для чего мы предназначены. Мы начали бы заботиться о своем имуществе, наши дети получали бы после нас наследство, подумай только! Таким образом, наше обещание жить в бедности выполняет ту же функцию, что и обет безбрачия. Мы ничем не владеем, а то, что мы сделали, после нас унаследует церковь.

Арн молчал, погруженный в раздумья. Он видел логику в объяснении отца Генриха, и он был благодарен ему за то, что тот объяснял все на практических примерах, не углубляясь в теории Платона и святого Бернарда о человеческих душах. Но юноша все равно не был удовлетворен, у него сохранялось чувство, что недостает какого-то логического звена, например, можно задаться вопросом, почему столь ужасно пролитие семени. Может, это своего рода духовное обжорство? Или то, что отвлекает мысли от Бога? Краснея, он признал, что, занимаясь этим, невозможно одновременно думать о Боге.

Когда отцу Генриху показалось, что Арн понял и по крайней мере частично принял простое объяснение, которое было ему дано, он, заметно оживившись, решил, что до конца недели юноша должен искупать свой грех на кухне, у провансальских поваров, при этом оставаться по-прежнему на хлебе и воде, что будет для него суровым испытанием, но послужит укреплению его духовных сил.

На кухне работа кипела дни напролет. Братья, работавшие в поле, на скотных дворах, в кузницах, столярных мастерских, прядильнях, те, кто подковывал лошадей и обжигал кирпич, разводил овец или пчел, те, кто трудился в саду или огороде, — все приходили домой на вечернюю молитву, отдыхали от работы ночью и, кроме того, располагали временем для чтения. Однако на кухне работа затихала только на два часа в сутки — после всенощной, когда гасли огни, вокруг царила чистота и наступала тишина. Но задолго до рассвета все начиналось снова, прежде всего с выпечки хлеба. После этого кухня наполнялась братьями и послушниками. Самыми напряженными были часы перед дневной трапезой, когда одновременно и в спешке работали десять монахов и послушников. Каждый день нужно было накормить от пятидесяти до шестидесяти ртов, в зависимости от того, сколько братьев в данный момент находилось в отлучке и сколько было в монастыре гостей. В кухне безраздельно господствовал брат Ругьеро из Нима, которому помогали два его собственных брата Каталан и Луис; они еще не стали членами ордена, — возможно, потому, что у них никогда не оставалось достаточно времени для занятий.