Эмма Орци - Коварство и честь Страница 49

Они прислонили его к бочонку, и он так и остался сидеть. Приступ постепенно проходил. Теперь у него хватало дыхания, чтобы ругаться. Подняв голову, он встретился глазами с взглядом гражданина Шовелена, устремленным на него.

— Будь ты проклят, собака, — начал он, но не успел договорить: его, ослабевшего от кашля, одолело головокружение. Кроме того, Шовелен едва не задушил его, напав в темноте и швырнув на землю.

Мужчины, окружившие пленника, ежились при виде гражданина Шовелена, в эту секунду удивительно походившего на смерть. Щеки и губы бескровны, волосы стоят дыбом, глаза почти бесцветны. Трясущаяся рука с пальцами-когтями вытянута вперед, словно он старается отогнать некий кошмарный призрак.

Состояние, подобное трансу, владевший им страх и ощущение полнейшего бессилия продолжались всего несколько секунд. Сами мужчины были перепуганы. Не в силах понять, что случилось, они посчитали, что гражданин Шовелен, которого все знали в лицо, неожиданно потерял разум или попал во власть дьявола. Старина Рато был самым безобидным на свете человеком и не мог бы испугать и ребенка!

К счастью, напряжение ослабело, прежде чем кем-то из них овладела паника. Шовелен взял себя в руки могучим усилием воли, на которое способны только сильные натуры. Нетерпеливо проведя рукой по лбу, он отмахнулся, словно пытаясь отогнать демона ужаса, им овладевшего. И продолжал всматриваться в Рато пристально, изучающе… И тут, словно его вдруг осенило, он спросил ближайшего к нему гвардейца:

— Сержант Шазо… он тоже в Арсенале?

— Да, гражданин!

— Немедленно приведите его сюда.

Гвардеец повиновался. Следующие минут десять прошли в молчании. Рато, измученный, все еще не пришедший в себя, невнятно бормотал ругательства. Он по-прежнему сидел, прислонившись к бочонку, и тревожно следил за каждым движением Шовелена. Последний метался по каменному полу, как разъяренный тигр в клетке. Время от времени он останавливался, чтобы взглянуть в сторону Арсенала или осмотреть темные углы кладовой и разбросать ногой очередную груду мусора.

Наконец он довольно вздохнул. Солдат вернулся вместе с товарищем, тяжеловесным, на вид очень сильным коротышкой.

— Сержант Шазо! — резко воскликнул Шовелен.

— Явился по вашему приказанию, гражданин, — ответил сержант и по знаку Шовелена проследовал в дальний угол комнаты.

— Слушайте меня внимательно! — властно объявил Шовелен. — Только нагнитесь ко мне. Не желаю, чтобы эти дурни нас подслушивали!

Убедившись, что они с сержантом достаточно далеко от остальных, он показал на Рато и быстро объяснил:

— Отведите этого болвана в кавалерийские бараки. Найдите ветеринара. Скажите ему…

Он осекся, словно не в состоянии продолжать. Губы тряслись, лицо было пепельно-серым. Шазо, ничего не понимая, терпеливо выжидал.

— Этот олух, — уже спокойнее продолжал Шовелен, — связан с шайкой опасных английских шпионов. Особенно с одним, высоким, мастером всяческих трюков, который использует Рато в качестве двойника. Возможно, вы слышали…

Шазо кивнул.

— Знаю, гражданин, — мрачно ответил он. — Братский ужин на улице Сент-Оноре. Приятели говорили, что никто не смог отличить Рато — возчика угля, от Рато-англичанина.

— Именно! — сухо обронил Шовелен, уже успевший взять себя в руки. — Поэтому я хочу знать наверняка. Ветеринар, поняли? Он клеймит кавалерийских лошадей. Пусть поставит тавро на руке этого олуха. Одну букву. Вечную метку.

Шазо невольно ахнул.

— Но, гражданин… — начал он.

— Что еще? — рявкнул Шовелен. — На службе у Республики не может быть «но».

— Знаю, — пристыженно пробормотал Шазо, — но все это так странно…

— В Париже каждый день случаются вещи куда более странные, друг мой, — процедил Шовелен. — Мы клеймим коней как собственность государства; почему же не людей? Придет время, когда Республика может потребовать клеймения каждого ее гражданина по приказу государства — в знак полной лояльности.

— Не мне спорить с вами, гражданин, — пробормотал Шазо, беззаботно пожав плечами. — Если прикажете мне отвести Рато к ветеринару в кавалерийские бараки и заклеймить как скотину, почему бы…

— Не как скотину, гражданин, — перебил Шовелен. — Прежде всего вы вольете в гражданина Рато бутылку лучшей водки за счет правительства, а когда он будет беспробудно пьян, приложите клеймо к его левой руке. Одну букву. Да пьяный бродяга ничего не почувствует!

— Как прикажете, гражданин, — безразлично пробормотал Шазо. — Я тут ни при чем и делаю, как мне велят.

— Как всякий хороший солдат, гражданин Шазо, — заключил Шовелен. — И я знаю, что могу доверять вашей скромности.

— О, что касается этого…

— Само собой ясно, что иначе никак нельзя. Пока что, друг мой, берите болвана и объясните все ветеринару.

Он вынул из кармана вощеную дощечку для письма и, нацарапав несколько слов, подписался с тем элегантным росчерком, который позволял определить его почерк на множестве тайных приказов, исходивших от Комитета общественного спасения в течение двух лет его существования.

Шазо взял письменный приказ и сунул в карман, после чего повернулся и отдал команду своим людям. Те снова подняли на ноги беспомощного Рато. Он охотно пошел с ними. И вообще был готов на все, лишь бы поскорее отсюда убраться, подальше от этого тощего дьявола, с осунувшимся лицом и пронизывающим взглядом бесцветных глаз. Поэтому он безропотно позволил себя увести.

Шовелен смотрел вслед маленькому отряду: шестеро мужчин, астматик и замыкающий сержант перешли на другую сторону улицы Ла-Планшетт и направились к кавалерийским баракам в квартале Бастилии.

Довольно кивнув, Шовелен тщательно закрыл двойные двери и, снова оказавшись в темноте, на ощупь добрался до лестницы и поднялся этажом выше.

Оказавшись на площадке первого этажа, он уже хотел толкнуть дверь, ведущую в квартиру матушки Тео, но дверь открылась сама, словно под напором невидимой руки, и голос с издевательской интонацией откуда-то из-за спины учтиво предложил:

— Позвольте мне, месье Шамбертен?

Глава 25

Четыре дня

Шовелен так и не мог вспомнить, что произошло в следующие четыре секунды. То ли он по собственной воле ступил в приемную Катрин Тео, то ли невидимая рука втолкнула его… неизвестно. Но пришел он в себя, когда уже сидел на скамье, прислонившись к стене, а перед ним, глядя на него лениво и насмешливо, спокойный, красивый, безупречно одетый, стоял его злейший враг, сэр Перси Блейкни.

Приемная была до чрезвычайности мрачной. Кто-то уже успел зажечь в люстре сальные свечи, бросавшие дрожащий свет на сырые голые стены, каменный пол и занавешенные окна. Тонкие спирали смрадного дыма поднимались к закопченному потолку.