Дэвид Геммел - Македонский Лев Страница 5

— Что, во имя Аида, случилось с тобой? — спросил вояка. — Бараки Ликурга могли выиграть в этот день. Благодаря тебе, мы финишировали шестыми.

Парменион ничего не сказал. Что уж тут было говорить?

Но это все было в прошлом — и прошлое умерло. Парменион почувствовал голод и отправился вниз через торговую площадь, по длинной Выходной Улице к баракам. В столовом зале он стоял в очереди вместе с другими ребятами Ликурга, а потом сел в одиночку со своей миской темного супа и ломтем черного хлеба. Никто не разговаривал с ним. Леонид находился на другом конце зала, сидя с Гриллусом и многими другими; они решили не замечать его. Парменион ел свою пищу, наслаждаясь чувством наполненного живота, потом вышел и зашагал по улицам к маленькому домику матери. Он встретил ее во дворе, она сидела на солнце. Мать посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Она была болезненно худа, ее глаза запали. Он коснулся ее плеча и нежно поцеловал; губы тронули кость под сухой, туго натянутой кожей.

— Ты хорошо питаешься? — спросил он ее.

— У меня нет аппетита, — прошептала она. — Но солнце помогает мне, дает почувствовать себя живой.

Он протянул ей кубок с водой и сел подле нее на каменную скамью.

— Ты прошел сегодняшний финал? — спросила она.

— Да.

Она кивнула, и прядь темных волос упала ей на бровь. Парменион откинул ее на место.

— У тебя жар. Тебе надо зайти внутрь.

— Позже. У тебя синяки на лице?

— Я упал во время бега. Неудачно. Как ты себя чувствуешь?

— Устала, сынок. Очень устала. Будет ли Царь в доме Ксенофонта, чтобы видеть, как ты выиграешь?

— Говорят, будет. Но я могу и проиграть.

— Да, можешь. Просто во мне заговорила материнская гордость. Но ведь ты будешь стараться, и это уже хорошо. Ты по-прежнему ладишь с другими ребятами?

— Да.

— Твой отец был бы доволен. Его тоже очень уважали. Но он никогда не проходил в финал Командирских Игр. Он бы очень гордился.

— Могу ли я еще что-то для тебя сделать? Приготовить тебе немного еды? — Парменион взял ее руку, нежно держа ее, желая, чтобы его собственная сила перетекла в эти хрупкие пальцы.

— Мне ничего не нужно. Знаешь, несколько последних дней я думала о Македонии, о ее лесах и равнинах. Мне все снится белый конь среди холмов. Будто я сижу на траве в поле, и конь подходит ко мне. И мне так хочется проехаться на этом коне, почувствовать ветер, веющий в лицо, шепчущий в волосы. Это высокий конь с прекрасной шеей. Но я каждый раз просыпаюсь, прежде чем он подходит ко мне.

— Кони — это добрый знак, — сказал Парменион. — Позволь, я помогу тебе по дому. Схожу за Реей — и она приготовит тебе что-нибудь. Ты должна есть, матушка, иначе не восстановишь свои силы.

— Нет, нет. Я хочу посидеть здесь немного. Подремлю. Приходи ко мне, когда отыграешь Игры. Расскажешь мне всё.

Он посидел с ней немного, но она опустила голову на истертую подушку и заснула. Пройдя в дом, он смыл с тела пыль и расчесал свои темные волосы. Потом натянул чистый хитон и вторую пару сандалий. Хитон не был украшен шитьем и был ему мал, едва доходя до середины бедер. Он выглядел как илот — как раб. Парменион прошел к соседнему дому и постучал костяшками пальцев в дверной косяк. Невысокая рыжеволосая женщина вышла на порог; она улыбнулась, увидев его.

— Я зайду к ней, — сказала она, прежде чем он заговорил.

— По-моему, она совсем не ест, — сказал Парменион. — Худеет с каждым днем.

— Этого следовало ожидать, — мягко проговорила женщина с печалью в голосе.

— Нет! — отрезал Парменион. — Теперь пришло лето, и она поправится. Я знаю.

Не дожидаясь, когда она снова заговорит, он побежал назад к баракам, и дальше на Выходную Улицу к дому Ксенофонта.

В день Игр Ксенофонт проснулся рано. Солнце только-только осветило восточные вершины, и длинные тонкие снопы света пронзили решетчатые ставни в окне его спальни. Он повернулся на бок и застонал. Он всегда был рад поужинать с Царем, однако, как не раз доказывала жизнь, за всякое удовольствие приходится платить. В голове гудело, в животе кололо. Он глубоко вздохнул и присел, откинув покрывавшее его тонкое одеяло и устремив взор вниз, на собственный торс. Мускулы его живота были тугими и бугристыми, несмотря на то, что ему было уже сорок семь лет, а кожа лица и тела отливала золотом от частых упражнений, которые он проделывал голышом в ярких лучах утреннего солнца.

Военачальник встал и потянулся перед бронзовым зеркалом. Его зрение утратило остроту молодости, и он был вынужден ближе рассматривать свое отражение, ничего, кроме неприязни, не испытывая при виде морщин под голубыми глазами и серебряных прядей, попадавшихся в золоте его волос. Он ненавидел процесс старения и боялся того дня, когда любовники станут приходить к нему скорее из чувства долга, или из-за денег, нежели по зову страсти.

Юноша прошлой ночью был очарован им, но более всего прочего тот желал увидеться с Ксенофонтом, героем Похода к Морю, мятежным афинянином, известным как один из лучших полководцев эпохи. На этой поднимающей мораль мысли Ксенофонт усмехнулся и отошел от зеркала. Он распахнул ставни, почувствовал солнце у себя на коже и снова присел на кровать.

Два войска встретились у селения под названием Кунакса. Тогда Ксенофонт был младшим офицером в подчинении у Проксена, и он вспомнил внезапный приступ страха, посетивший его, когда впервые увидел неприятеля, растянувшегося необъятной боевой линией далеко впереди. Он расположил своих людей тесным строем и ожидал приказов. Персы то и дело издавали неистовый клич, колотя древками копий в свои щиты, греки же все это время стояли смирно. Вот Кир прогарцевал на своем скакуне вдоль переднего строя, крича «За богов и славу!» Уступавшие противнику числом, греческие фаланги врезались в персидскую орду, сломив ее и обращая в бегство. Кир, который выглядел как бог на своем белоснежном жеребце, возглавил тогда отчаянную атаку на центр неприятеля, вынуждая своего троюродного брата — царя Артаксеркса — спасаться бегством с поля битвы. Торжество победы, исполнение предначертанной судьбы!

Поход к Морю: год славы. Были то Мойры, прядущие судьбу, воля Афины Паллады, или вмешалась слепая удача? — раздумывал он. Откуда знать о том простому смертному? Снаружи светило солнце, небо было безоблачным, совсем как в тот день при Кунаксе, когда всем его мечтам и вере было уготовано испытание; когда Кир сражался за свое право по рождению. Взор Ксенофонта утратил четкость, едва события того дня выплыли из темных коридоров памяти. Кир, прекрасный как Аполлон и могучий словно Геракл, повел войско в Персию, чтобы сразиться за корону, которая по праву принадлежала ему. Ксенофонт знал, что они не проиграют, потому что боги благоволят храбрым, и уж тем более выступают на стороне справедливости. А враг, хотя и превосходил их числом, не имел ни должного стратегического навыка, ни надлежащего вооружения, чтоб одолеть греческих наемников, любимцев Кира. Исход сражения был предопределен заранее.