Сергей Нуртазин - Русь неодолимая. Меж крестом и оберегом Страница 5

– Сказывают, сова с Лешим и иной нежитью водится.

Живород усмехнулся:

– Ужель ты во мне нежить признал?

Никита отрицательно мотнул головой:

– Стал бы ты меня от смерти спасать.

– То-то и оно.

– Один лях из дружины Бориса молвил, что совы клады стерегут, а еще я слышал, они несчастья приносят. Только матушка говорила: тем, кто верит во Христа, этому верить не следует.

– Есть правда в словах родительницы твоей; сова, как и филин, хранительница тайных знаний, в ней мудрость великая.

Никита невесело возразил:

– Может, и так, только перед смертью отца на угол нашего дома сыч садился. Я сам видел. Палкой в него кидал, чтобы беду отвести. Не помогло…

– Знать, так Моране с Мокошью было угодно. Всем нам суждено изойти и в разное время… Твое еще не пришло, и за то следует тебе поклониться Угуше. Он на пень рядом с конем твоим сел, а ты неподалеку лежал. Следом мы с Лохмачом на вас вышли. Думается мне, когда ветка тебя из седла вышибла, ты грудью на кочку угодил или на пень, там и остался в беспамятстве. Я тебя через спину коня перекинул, на нем к берегу и доставил. Вовремя. На конское ржание волки пожаловали. Не менее десятка серых было.

– Как же ты, дедушка, с ними совладал?

– Меня волки не тронут, я заговоренный, и того, кто со мной, тоже. К тому же Лохмач при мне был, а он за три лета пятерых серых успел задавить… Как бы там ни было, ушли волки, а я со светом тебя на остров перевез.

– На остров?

– На остров. Здесь жилище мое при капище малом. Место глухое, малоприметное, сюда редко кто заглядывает. Берега с обеих сторон болотистые, а у острова заросли да мели – на ладьях не подплывешь, только на челне. И богам здесь спокойнее, и мне.

– Не страшно одному средь зверей?

– Иной раз не зверя страшиться надо, а человека злого. Опять же, в местах многолюдных, градах и селищах долго ли живут? То-то, мало кто за сорок лет перешагивает, мор, войны и иные напасти косят род человеческий, а я в этой глуши седьмой десяток топчу.

Никита продолжал сыпать вопросами:

– А всем ли волхвам даны умения, как тебе?

Живород усмехнулся в бороду:

– Ишь ты, любопытный. Волхвами-ведунами становятся избранные богами, те, кто более иных почитает их и преданно им служит, кому дана мудрость и праведность, кто чтит обычаи предков и бережет тайные знания своего рода-племени. За это волхвы после смерти попадают в Ирий, место, которое вы, веру греческую принявшие, раем зовете. При жизни же им дается помощь богов, способности ясновидения, исцеления людей и животных снадобьями и словом. За то почитали их прежде и простой люд, и князья. Раньше волхвы на вече могли родового князя изгнать, а ныне сами гонимы князьями-отступниками… А умение дается по-разному. Ведомо тебе, что оно от слова «ум» происходит?

– Ведомо.

– Ежели ведомо, ответь, всем ли ум одинаково дан?

– Нет.

– Вот и у волхвов так же.

– Еще спросить хочу, конь мой где?

– Коня переправил, рядом с жилищем пасется. Травы на острове обильные, сочные, ему в пользу пойдет, силы прибавит. У меня здесь коровка десятое лето живет, с каждым днем хорошеет, и молоко от нее целительное.

– Звери хищные не задерут?

– Ни волк, ни медведь сюда не сунутся. А и сунутся, зла не содеют.

– Как же так?

– Вот так. Место это богами охраняемое. А что это ты о коне беспокоишься? Уж не в путь ли собрался?

– В Киев мне надо. Должно Святополку за смерть князя Бориса ответ держать. Я роту себе дал.

– Отсюда до Киева не близко, с передыхом малым от восхода до восхода скакать придется. Конь тебя беспамятного в иную сторону увез. Да и куда тебе в путь: раны не зажили, а ту, что на плече, ежедень мазать надо, иначе краснота вернется, жар, а следом за ними и смертушка пожалует. Ишь ты, дня не отлежал, а уже в путь собрался. Слаб ты еще для такого пути. При таких ранах седьмицу в покое лежать надо. Исцелю, тогда и поедешь…

Отговорить Никиту волхву не удалось, юноша оказался упрямцем. Живород, убедившись в тщетности попыток его остановить, махнул рукой:

– Чему быть – того не миновать.

На рассвете старец проводил отрока, помог переправиться с острова на берег. На прощание одарил рубахой и портами грубого полотна, дал в дорогу снеди, малый глиняный горшочек с мазью и оберег – кожаный мешочек о трех углах. К двум верхним углам крепились концы гайтана, нижний украшал зуб медведя. Старик надел оберег на шею юноши, произнес:

– Ты воин от рождения, вижу, жить тебе воином, скитаться по свету и биться со многими врагами, а потому береги мой дар. В мешочке земля из священной дубравы. Помни, земля предков дает воинам силу духа, зуб зверя – силу тела и отводит беду. Когда станет туго, молви: «Землица родимая, дай мне силы зверя лесного!» Поможет.

Никита поклонился:

– Пока жив буду, не забуду доброты твоей, дедушка Живород. Когда в Киеве улажу, вернусь поблагодарить.

– Богов наших благодари, я их молил, чтобы оберегли тебя от ворогов и помогли до Киева добраться. – Волхв кивнул в сторону капища. Никита посмотрел туда же; низкая огорожа из ивовых веток, у входа два столба, увенчанные рогатыми коровьими черепами, чтобы отпугнуть темные силы и недобрых людей, пять истуканов смотрят сурово, осуждающе. Никита, не желая обидеть старика, поклонился чурам.

Живород тронул длинными пальцами плечо юноши:

– А сюда ты не скоро вернешься, да и меня к тому времени уже не будет. Езжай, отрок.

С этими словами и пожеланием доброго пути отпустил Никиту в Киев.

Глава третья

Столица ее – город Киев, соперник Константинопольской державы, прекраснейшее украшение Греции.

В Верхний город Киева Никита въехал утром, через каменные Градские ворота. Мост – мощенная деревом главная улица – вел в гору к небольшой площади названием Бабин торжок, обочь высились кирпичные красно-коричневые палаты великого князя и каменная церковь Успения Пресвятой Богородицы, иначе именуемой Десятинной. К ним лепились деревянные хоромы бояр и знатных дружинников. Но путь юноши лежал в ином направлении, он повернул от ворот направо, туда, где жили священники, семейные дружинники победнее, несколько зажиточных купцов, ценимые князьями мастера-умельцы из Константинополя-Царьграда и два десятка своих, доморощенных, иконописцев и камнетесов. Здесь, у самого проезда, находился родной дом. При виде его сердце Никиты радостно забилось. Изба досталась отцу Мечеславу от соратника и названого брата варяга Орма, с которым он служил в дружине Владимира и воевал за константинопольских правителей.

Первым отрока встречало дерево дуб. Еще за стенами Верхнего города увидел зеленокудрый богатырь молодого скитальца, приветливо замахал ветвями. Старик помнил и Орма, и отца, и его, Никиты, детство. Будучи мальцом, часто взбирался сын Мечеслава на могучие ветви, чтобы сверху любоваться городом и окрестностями. Помнится, матушка, да и покойный отец не раз поругивали за это, предупреждали, чтобы не забирался слишком высоко, но уж больно хотелось мальцу посмотреть, что творится за стенами Верхнего города, тянуло в неведомую даль. Батюшка говорил о дереве с почтением. Рассказывал, что его пращуры дубам поклонялись, через них обращались к старому богу Перуну, и даже произнес молитву, слова которой Никита помнил до сих пор: «Перун великий! Перун грозноликий! Внемли призывающему тебя! Славен и трехславен будь – оружие, хлеба и роду благости дай!» Вспомнил и осекся мыслями: вестимо, грех христианину произносить молитвы прежним богам. Никита посмотрел на увенчанный крестом храм, перекрестился, мысленно попросил прощения у господа…

Юноша подъехал к дубу, превозмогая боль в ноге и плече, соскользнул с коня, привязал его к изгороди, открыл калитку. К нему навстречу тяжело затрусил седомордый, серой масти, пес Аргус. Собаку отцу Мечеславу подарил купец Рулав, знакомец Орма. Случилось это за год до рождения Никиты. Так и росли вместе. Аргус из суетливого щенка-увальня превратился в мощного, сильного кобеля, ростом с трехмесячного теленка, которого побаивались соседские собаки. Только что для человека юность – для собаки старость. С годами Аргус одряхлел, осип, помутнели глаза, ушла собачья молодость. Вдохнул крупным черным носом воздух, завилял толстым, словно полено, хвостом, притерся к ноге. Признал хозяина. Собаки Никиту любили, чуяли в нем доброго человека. Лохмач, пес волхва Живорода, тоже к нему привязался. Никита погладил лобастую голову собаки, потрепал холку, почесал за ушами и направился к обмазанному глиной беленому жилищу под соломенной крышей. Аргус поковылял рядом.

Таисия, как чувствовала, вышла из дома. Никита, прихрамывая, кинулся к матери. Таисия всплеснула руками, обняла, уткнулась головой в раненое плечо, зарыдала. Никита сжал зубы, но стон сдержал. Не дело печалить матушку своими ранами. Следом за Таисией во двор вышла Надежа – молодая жена двоюродника Витима. От рождения его нарекли Мечеславом, родные кликали Мечеславко, при крещении он получил имя Михаил, а в радимическом сельце, где он рос, прозвали коротко – Витим. Такое на Руси бывало: родители давали дитю одно имя, в церкви он получал другое, а народ давал прозвище, которое порою заменяло два прежних имени. Случалось это и среди простолюдинов, и среди бояр, и среди князей. Владимир, по прозвищу Красно Солнышко, став христианином, обрел имя Василий, по смерти его нарекли Святым; Ярослава-Георгия новгородцы назвали Правосуд, варяги – Скупой, иные величали Хромцом, а позже Мудрым, его сына Всеволода-Андрея – Миролюбом. Мечеслав-младший получил прозвище от деда. Старый Гремислав уделял много времени обучению внука воинскому искусству, благодаря чему он не имел себе равных среди мальчишек села. Одерживая очередную победу в детских играх-состязаниях, Мечеславко всякий раз бежал порадовать деда. Старик всякий раз хвалил внука да приговаривал: «Вот так Витим, никем не одолим!» Детвора это слышала, так и прозвала Витимом, за ними и взрослые потянулись. Прилипло к нему это имя, увязалось за ним и в Киев. Витимом стала называть его и Таисия, горько ей было произносить имя покойного мужа, а к крестильному – Михаил – родственник так и не привык. В стольный град Витим переехал, будучи двенадцатилетним подростком, в год гибели Мечеслава-старшего. Дед Гремислав решил отправить внука в помощь Таисии. Знал мудрый старик, что трудно придется вдовой женке с трехгодовалым дитем на руках. Витим оставил сельцо, деда, мать Красаву, сестренку Дарену и отправился с родителем в Киев. Отец Радим вернулся, Витим остался. Дед оказался прав, трудолюбивый отрок премного облегчил жизнь Таисии, всю мужскую работу взвалил на свои еще не окрепшие юношеские плечи. Позже проявил себя и в дружине великого князя: пошли на пользу уроки деда и вуя – дядьки по матери. Отличился молодой воин в схватке с половцами и при поимке татя по прозвищу Могут, кроме того, случилось ему стать спасителем Предславы – дочери Владимира. Три года назад, зимой, на Боричевом спуске, понесли кони, впряженные в возок княжны. Возок опрокинулся, и быть беде, если бы не Витим. Остановил молодец коней, сам ушибся, но спас Предславу, о чем она не замедлила рассказать великому князю. Владимир призвал молодого дружинника к себе, благодарил за спасение дочери, щедро угощал, одарил золотой монетой и добрым словом. Лестно отзывались о нем и сыновья Владимира, христолюбивые князья братья Борис и Глеб, коим Витим был сотоварищем. Воинским умением, верностью и рассудительностью заслужил расположение великого князя и воевод. Не зря был среди тех, кто брал под стражу заговорщика Святополка и первое время стерег темницу туровского владетеля. За год до смерти великого князя Витим женился и привез из родного радимического селища Надежу. Этим же летом, с согласия Таисии, поставил пристрой к дому, где и жил с молодой женой в любви, согласии и достатке. Ныне Витим предводительствовал над сотней воинов и являлся одним из тех, кто ведал охраной ворот Верхнего города. Его-то и ждали: спросить совета и помощи.