Магистр ордена Святого Грааля - Эжен Дени Страница 5

Глава II

Приготовления.

Le defile des comediens[14]

Поутру, затемно граф Литта, как и было договорено накануне, ожидал их у себя.

Первым явился молодой барон фон Штраубе, граф, однако, предложил дождаться остальных орденских братьев и более ни о чем говорить с ним до поры не стал, куда-то удалился, оставив его в одиночестве.

Фон Штраубе оглядел залу и сразу отметил бедность обстановки — довольно грубой работы стол, простые скамьи вместо кресел, канделябры всего на две-три свечи, чтобы лишних не жечь. Вообще-то граф Литта, несмотря на свой монашеский сан, любил жить в окружении роскоши, и потому в простоте этой залы фон Штраубе усмотрел не скаредность графа, а выверенный им замысел: тот явно желал показать монахам-рыцарям, в какой скудости пребывает орден в сии далеко не лучшие для него времена.

Впрочем, то, что висело на стенах, составляло истинное богатство, но распознать его цену могли бы только люди, осведомленные в подобных вещах. Вроде бы заржавевшая железка, а в действительности меч Меровингов, его, фон Штраубе, далеких предков; этот — быть может, единственный сохранившийся на свете — редкость столь великая, что, пожалуй, уже и не имела цены.

А это кольчуга и шлем Людовика Святого — дар, принесенный монархом ордену еще на Палестинской земле.

Ну а латы Ричарда Львиное Сердце многим ли дано было узреть из живущих ныне в этом мире?

А про этот позеленевший медный наконечник кто бы знал, что он с копья самого царя Давида? Тоже привезенная из Палестины драгоценная реликвия ордена.

И другие кольчуги, доспехи, шлемы, за всем этим история бранной славы и шествия христианства по земле.

Вывешено было напоказ (фон Штраубе и это сразу уразумел) тоже не зря: посвященным должно было напомнить о прошлых заслугах и могуществе столь почитаемого некогда во всем христианском мире ордена.

На другой стене висели куда более сверкающие предметы оружия, однако воистину не все, что сверкает, с непременностью драгоценно. Всем этим начищенным до блеска кирасам, латам, палашам, наколенникам, барон знал, от силы лет сто пятьдесят, а то и меньше, так что они бы подошли скорее для украшения стен какого-нибудь трактира в рыцарском стиле, чем для гостиной комтура одного из древнейших рыцарских орденов.

— Сейчас все будут в сборе, — сказал граф Литта, спускаясь в залу по боковой лестнице — видимо, наблюдал за улицей с верхнего этажа.

И вправду после его слов дверь открылась. Первым молча вступил отец Иероним. Лицо его было строго, спина пряма. Слишком пряма для девяностолетнего старца. И слишком непреклонно пряма для монаха, явившегося к самому высокому после магистра иерарху ордена.

Тотчас вслед за ним появились орденские браться Жак и Пьер — они-то, видимо, и привезли отца Иеронима, иначе как бы нашел дорогу сюда слепец? Оба, войдя, приветствовали комтура какими-то завитушистыми поклонами, более пригодными для приветствия какого-нибудь высокого светского вельможи.

Граф Литта слегка покривился, но делать внушение им не стал, ибо тем временем отец Иероним наконец как-то нащупал своими бельмами и его, графа, и фон Штраубе. Барон всегда несколько робел под взглядом этих белых слепых глаз, казалось умевших смотреть в самую душу. На сей раз, однако, слепец лишь прошелся по нему бельмами, а вот на Литте их позадержал, и фон Штраубе почувствовал, что при этом даже комтура охватила робость, ибо так сурово не могут смотреть никакие зрячие глаза.

Явно приложив к тому усилие, граф отвел взгляд от этих бельм и сказал:

— Прошу рассаживаться, братья, времени у нас не много, а разговор предстоит важный.

Сам он первым уселся за стол и сделал знак братьям Пьеру и Жаку, чтобы те усадили отца Иеронима сбоку от него, но тот, отстранив их помощь, сам, точно зрячий, избрал для себя место, уселся напротив комтура и снова вперил в него свои бельма. Единственное, что смог сделать комтур, дабы защититься от них, это, изобразив тягостную муку головной боли, прикрыть глаза, как забралом, рукой. Между тем другой рукой он успел взять за плечо фон Штраубе и усадить его с собой рядом справа.

Братья Пьер и Жак, видя неудовольствие графа, робко уселись на скамью у левого края стола.

— Не стану говорить об известном, — сказал комтур, — о бедственном положении ордена и о том, что надо любыми путями изыскивать меры для его спасения.

— Любыми? — раздался голос слепца. — Я стал слабо слышать. Вы сказали «любыми», не так ли, комтур? Я часом не ослышался?

— Нет, вы не ослышались, — с трудом пряча раздражение, отозвался Литта. — Именно так: любыми.

— Любыми угодными Господу, — произнес наставительным голосом слепец.

Рука графа была уже слабым прикрытием от этих пронзительных бельм. Литта убрал ее от лица и (правда, отведя глаза) возразил достаточно властно:

— Не станете же вы поучать меня, отец Иероним, что угодно Господу, а что ему не угодно. Во всяком случае, Господу угодно сохранение ордена — этого, надеюсь, никто здесь не станет оспоривать?

Поскольку надо же было куда-то смотреть, то, говоря это, граф сурово взглянул на братьев Пьера и Жака, отчего те вовсе сникли, ибо менее всего намеревались что-либо из произносимого тут оспоривать.

— А с тех пор как наш магистр почил, — твердеющим голосом продолжал граф Литта, — принимать жизненно важные для ордена решения выпало на мою долю. И решение мое таково. Поскольку сей христианский град гостеприимно приютил нас в наших земных скитаниях… А сие тоже не обошлось без воли Господа — полагаю, и на это никто не возразит, ибо ничто не творится без его воли… Так вот, поскольку он нас приютил, то и быть отныне благословенному граду сему тем богоугодным прибежищем, в котором…

Глянув в окно, фон Штраубе на какой-то миг перестал его слушать. Там тьму, только что непроглядную, едва-едва начинал вспучивать угрюмо-серый рассвет. На благословенный, богоугодный Эдем места эти, в отличие от солнечной Мальты, не больно-то походили. Тоска была навсегда оставаться в здешних краях, к чему комтур явно и вел разговор.

Однако с месторасположением ордена, кажется, было уже окончательно решено, тут даже отец Иероним не восперечил более, непокорствие было только в бельмах этих.

А Литта говорил уже о другом. Фон Штраубе снова прислушался.

Теперь разговор шел о новом гроссмейстере ордена.