Мишель Зевако - Коррида Страница 5

Но Пардальян с воодушевлением рассказывал о том, как малыш храбро защищался, как он даже чуть было не заколол самого Пардальяна. И сразу же акции Чико резко подскочили. Стоит ли мечтать о несбыточном? Быть может, счастье ее как раз здесь, совсем рядом. Чтобы не упустить его, она вновь устремила взоры в сторону малыша. Она так хотела остаться с ним наедине, она ждала его признаний в любви, но опять и опять наталкивалась на непреодолимую стену его стеснительности.

Хуана была вне себя от ярости, она негодовала. Она мысленно поставила на место Чико сеньора Пардальяна и еще больше разозлилась, ибо поняла, что француз держался бы с ней совсем иначе. Короче говоря, ей все сильнее хотелось унижать беднягу Чико.

А глупый карлик не стал возмущаться ее недостойным коварным враньем, но, напротив, принялся оправдываться и едва ли не просить прощения.

– Я сделал все, как ты и велела, и лишь одному Богу известно, чего мне это стоило. Чем же я мог тебя так сильно рассердить?

Вот и все, что удалось ей услышать от него. Ну уж нет, она бы никогда и никому не позволила, чтобы с ней обращались подобным образом, помыкали ею и насмехались над ней! Нет, Чико так и не стал мужчиной. Он ребенок и никогда не повзрослеет. И как только она могла поверить, что этот мальчик мог говорить и поступать так, как говорят и поступают настоящие мужчины! Она была вне себя от злости, и злилась она прежде всего на саму себя. И внезапно возникшая в ее голове мысль видеть карлика у своих ног послушной собакой, готовой подобострастно лизнуть хозяйскую туфлю, стала ее непреодолимым желанием, навязчивой идеей.

Желая добиться своего, Хуана неожиданно смягчилась:

– Ты меня вовсе не рассердил.

– Правда?!

– Разве у меня рассерженный вид? – сказала она и улыбнулась мгновенно просиявшему Чико.

Чтобы перейти от слов к делу, она небрежно приподняла свою изящную ногу в шелковом розовом чулке и принялась шаловливо покачивать ею, едва не касаясь груди малыша Чико носком кожаной хорошенькой туфельки. Хуана какое-то время с нескрываемым удовольствием разглядывала свою ножку, будто дорогую безделушку, а потом перевела взгляд на Чико, словно безмолвно приказывая ему: «Ну целуй же, дурачок!»

Всего лишь в нескольких дюймах от его лица находилась маленькая ножка, обутая в изящный и богато расшитый башмачок. (О, такую роскошную обувь делали в те времена только в знаменитом андалузском городе Кордова!) Мелькавшая перед глазами безумно разволновавшегося Чико ножка, казалось, манила, дразнила, призывала малыша: «Ну же, смелее, целуй меня».

О нет! Чико не мог устоять перед столь сильным для него соблазном; прекрасное лицо Хуаниты улыбалось, значит, она не сердилась на него. И он упал на колени.

На лице девушки мелькнуло выражение радости. (Он был слишком взволнован, чтобы это заметить.) Впрочем, Хуана слегка жалела своего маленького приятеля, хотя все в ней и ликовало.

Ее милая ножка опять едва не задела лица малыша, продолжавшего стоять на коленях. Туфелька была так близко от его пылающего лба и трепещущих губ; она прямо-таки требовала поцелуя. Но наш бедный Чико в своей робости был неисправим. Он и не мыслил себе подобной дерзости. Что бы сказала хозяйка, если бы он себе это позволил? Ему, разумеется, было невдомек, что, наберись он смелости заключить малышку Хуаниту в объятия, та никогда бы не отвергла его страстный поцелуй.

Наконец стоявший на коленях перед своей возлюбленной карлик осмелел настолько, что произнес:

– Позволь мне…

Но она не дала ему даже договорить. Носок роскошной туфельки ткнул Чико в губы – такие робкие и такие несмелые. Казалось, Хуана вложила в этот удар все свое раздражение, всю свою злость. Ей хотелось разбить губы карлика в кровь. Теперь наконец-то Чико все понял и, пьяный от счастья, бросился целовать только что ударивший его башмачок. Он лобзал пол, которого касались ножки его возлюбленной, ловил губами подошву ее туфельки, задыхался от волнения и восторга. Но нога Хуаны медленно отстранилась, словно желая умерить его пыл и заставляя его голову опускаться все ниже и ниже – пока своим лбом он не почувствовал дерево табурета. Этого-то и добивалась красавица.

С торжествующей улыбкой, сполна удовлетворенная своей победой, она тем же жестом, что и принцесса Фауста, – разумеется, не подозревая о том, – поставила свою ножку на голову карлика, ее дона Христофора Центуриона. Казалось, она хотела сказать: «Вот твое место! Я твоя госпожа, а ты – ты только моя вещь!»

Впрочем, бедняжка Чико был счастлив. Давно уже Хуанита не оставалась с ним наедине, давно уже не расточала ему столько знаков внимания! И с какой грацией она демонстрировала ему свою силу и власть над ним!

Цель Хуаны была достигнута, она добилась своего… но внезапно ей стало очень стыдно и безумно неловко. Боже мой, она наверняка сделала ему очень больно! Она почувствовала ужасные угрызения совести за свой жестокий поступок и торопливо встала, тем самым невольно лишив Чико счастья до бесконечности оставаться у ее ног.

Но Чико по-прежнему не вставал с колен. Подняв голову, он восторженно смотрел на нее.

Покраснев не то от удовольствия, не то от стыда или сожаления о содеянном ею, она удивительно кротко сказала ему:

– Я надеюсь, что ты больше не думаешь, будто чем-то рассердил меня.

Она улыбалась ему. И он отважился на последнее: вновь приник губами к носку ее туфельки. Смущенная Хуанита поспешно отпрянула назад. Поднявшись с колен, Чико с искренней благодарностью произнес:

– Как ты добра! О, моя мадонна!

От этих слов она покраснела еще сильнее. Нет же, нет, она вовсе не была доброй, она очень жестокая и злая. Ему следовало не благодарить ее, а хорошенько поколотить, ибо она это вполне заслужила. Ругая себя за все происшедшее, она тем не менее внезапно спросила его:

– Это правда, что ты хотел заколоть француза?

Теперь покраснел он, словно она в чем-то его упрекнула. Потом молча кивнул.

– Зачем же?

Она жаждала услышать от него наконец:

– Потому что я люблю тебя и ревную!

Увы, Чико опять упустил свой шанс, невнятно пробурчав:

– Я не знаю.

Все было кончено, теперь уже раз и навсегда. Ужасная досада вызвала новый приступ ярости у Хуаниты. Красная уже не от смущения, а от ярости, она топала ногами и кричала:

– Опять! Я не знаю, я не знаю! О, как ты меня раздражаешь! Убирайся отсюда! Вон!

Этот внезапный взрыв негодования после столь обворожительных улыбок поверг его в полную растерянность. Он ничего не понимал. О Боже! Что с ней творилось? Что он ей сделал?

Изумленный, он не двигался с места. Тогда она яростно набросилась на него, молотя его своими маленькими кулачками. Топая ногами, она продолжала в исступлении кричать: