Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы Страница 5

— Одна спасенная рота стоит сотни наемников… Варвар, по крайней мере, самый главный из моих центурионов и храбрейший солдат в моей манипуле!

Веспасиан не способен был забыть подобный пример хладнокровия, и Юлий Плацид с этого дня был предназначен к повышению.

Вместе с отвагой трибун был одарен ловкостью тигра; отчасти он обладал даже красотой этого животного, и в нем было много черт, свойственных кровожадной природе последнего. Доблестный солдат считал бы унижением при каких бы то ни было обстоятельствах играть двойственную роль, но Плацид смотрел на всякое дело, способствовавшее его возвышению, как на почтенное. Этот счастливый игрок бесстыдно обманывал всех в Риме той горячностью, с какой он играл роль человека преданного наслаждениям, тогда как сам не упускал ни малейшего случая снискать расположение многих беспокойных умов. А в царственном городе было так много этих людей, вполне готовых сделаться его сторонниками, лишь бы добиться анархии и беспорядков. Погружаясь с головой в сумасбродства и наслаждения развратного двора, соперничая с цезарем в расточительности и превосходя его в оргиях, он не допускал ничего такого, что могло бы выдать его честолюбивое стремление, более серьезное, чем стремление выделяться в каких-нибудь пустяках, и могло бы возбудить подозрения в том, что он не только думает о пирах, роскоши и модных сумасбродствах, но и таит гораздо более глубокие намерения. Между тем, в этом сильном уме слагались планы и скрывались мысли настолько пылкие, что от них могли бы завянуть розы, украшавшие его чело.

Может быть, капля греческой крови, текшей в его жилах, присоединяла в нем к отваге и терпению римлянина ту изворотливость, какая свойственна заговорщику и интригану. Это происхождение сказывалось в его словно выточенных чертах лица и во всем телосложении. В его характере, как говорилось, было сходство с тигром, и в движениях видна была гибкая грация этого животного. Он был немного выше ростом, чем его соотечественники, но все его тело отличалось удивительной пропорциональностью, говорило о силе, соединенной с ловкостью и выносливостью. Если бы он был захвачен, как Милон, он выпутался бы из своего критического положения с гибкостью змеи. Что-то напоминающее гада было в его маленьких сверкающих глазах и в перламутровой белизне кожи. Всякая женщина, достойная этого имени, с отвращением и презрением отвернулась бы от этого взгляда, сколь бы он ни был блестящ. Несмотря на всю его красоту, ни один ребенок не осмелился бы с доверчивостью смотреть ему в лицо. Правда, мужчины мимоходом оглядывались на него, но гладкий лоб и злобный, отталкивающий взгляд не могли вызвать их симпатии. Люди же трусливые и суеверные испытывали при виде его дрожь, отступали назад и отворачивались от него, боясь дурного глаза.

И, однако, в своей ослепительно-белой тунике, в ожерельях из золотых звеньев, в поясе, украшенном драгоценными камнями, в вышитых сандалиях, в темно-фиолетовом, почти пурпуровом плаще с широкими складками Юлий Плацид не был недостойным представителем своей эпохи и своего сословия и мог служить верным образцом богатого и сумасбродного римлянина.

Таков был человек, стоявший в своей повозке у дверей Валерии и скрывавший под маской беспечности сильное нетерпение узнать новости от своей повелительницы.

Глава III

ГЕРМЕС

В первый век империи римская аристократия горячо увлекалась культом Меркурия, бога изобретательности и плутовства. Это объяснялось не тем, что свойства, вообще приписываемые этому богу, наиболее способны были вызвать уважение и поклонение, но просто той случайной популярностью, какую он приобрел в эту эпоху, когда художественный пантеизм нации управлял общественным мнением и когда даже боги входили в моду и выходили из моды, как платье.

Под портиком Валерии, как и во многих других богатых домах, стояла превосходная статуя Меркурия. Он был представлен в виде юноши с грациозно-соразмерными атлетическими членами, несущегося на одной окрыленной ноге, в широкополой шапочке на голове и с кадуцеем[3] в руке. На лице статуи были написаны ум и энергия, и вся она казалась воплощением идеала деятельности и силы. Она была установлена на четырехугольном мраморном пьедестале, прямо напротив дверей. Раб в смущении скрылся за этим пьедесталом в ту минуту, когда внутри дома показалась толпа девушек, появившихся в ответ на оклик Юлия Плацида, все еще находившегося в своей повозке.

Трибун не счел нужным слезать. Он вынул из-за пазухи ящичек с инкрустацией из драгоценных камешков, оперся одной рукой на плечо Автомедона, а другой передал свой подарок той из девушек, которая казалась главной между другими и манеры которой обличали служанку, набрасывая в то же время свою золотую цепочку на шею девушки и лениво нагибаясь, чтобы заплатить лаской за свой подарок.

— Передай ей наилучшие пожелания от самого преданного из ее слуг и узнай, в каком часу я могу надеяться на прием по случаю ее рождения. Безделушка, какую ты отнесешь ей, убедит ее, что я о ней не забыл.

Служанка приложила все усилия к тому, чтобы покраснеть, но безуспешно: румянец не показался на ее южном, смуглом лице. Решив примириться с этим, она прямо посмотрела на него своими большими черными и дерзкими глазами и отвечала:

— Несомненно, ты забыл, что сегодня праздник Изиды и что никакая знатная дама в Риме — а уж по крайней мере есть одна такая — не может терять времени на размышления о чем-либо другом, кроме священных мистерий богини.

Плацид захохотал. Странно было наблюдать действие, какое производил этот смех на слушающих. Автомедон слегка побледнел, и даже девушка на минуту показалась оробевшей.

— Слыхал я разговоры про эти мистерии, красавица Миррина, — сказал он. — Кто про них не слыхал? Римские дамы прячутся от всех взоров, и для нас во всех отношениях великолепно, что они так делают. Но как бы то ни было, солнце еще постоит на небе несколько часов, прежде чем можно будет приступить к совершению целомудренных обрядов Египта. Не примет ли меня Валерия тем временем?

Только очень опытное ухо могло заметить легкую дрожь в голосе трибуна во время произнесения этих последних слов. Видимо, от Миррины не ускользнуло это волнение, так как Она обнажила свои белые зубы и очень бегло стала перечислять различные занятия, какие должны были заполнить день дамы высшего римского общества.

— Невозможно! — воскликнула она. — У нее нет свободной минуты до самого заката. Ей надо отобедать[4], взять урок фехтованья, выкупаться и одеться. Затем должен прийти скульптор, ваяющий ее руку, художник, пишущий ее портрет, и, кроме того, ей еще должны принести новые греческие сандалии. Потом она послала за прорицателем Филогемоном, который займется ее гороскопом, и за Галантисом, более искусным, чем сама Локуста[5] и имеющим вдвое больше практики. Он должен приготовить ей любовное снадобье. Это уж, пожалуй, не по твоему ли адресу? — прибавила служанка лукавым тоном. — Я слыхала, будто теперь все матроны прибегают к этому.