Пьер Вебер - Фанфан-Тюльпан Страница 5

Двое друзей, стоя в последнем ряду, внимательно следили за танцем. В это время за спиной Робера появился лакей, который почтительно приветствовал графа и сказал вполголоса:

— Господин граф, прошу простить мне мою дерзость, но господин маркиз Д'Орильи строжайше велел передать Вам, что он желает Вас видеть у себя как можно скорее.

— О, Боже, пусть он оставит меня в покое раз навсегда! — воскликнул граф, повернувшись к слуге спиной.

Но слуга осмелился настаивать:

— Господин граф, несомненно, простит мне, когда узнает, что господину маркизу очень, очень плохо…

— Что случилось? — удивился Робер. — Я расстался с ним три дня назад, и он был совершенно здоров!

— Позавчера вечером у него случился удар…

Тут Робер слегка побледнел и, обратившись к Люрбеку, который, делая вид, что увлечен спектаклем, внимательно выслушал весь разговор графа со слугой, сказал:

— Шевалье, я вынужден испортить вам компанию. Досадная помеха…

— О, пожалуйста! — любезно ответил датский кавалер. И, следя странным взглядом за графом Д'Орильи, который поспешно шел по фойе, он загадочно улыбнулся и пробормотал:

— Ну, ну, теперь уже совсем скоро мой милый лейтенант созреет для дела, к которому я его предназначил!

Граф Робер, получив у швейцара шляпу и плащ, поспешно приказал подать свою карету, которую лакей с трудом отыскал в веренице экипажей, стоявших вокруг отеля «Трансильвания». Поднявшись в карету, он коротко приказал кучеру:

— К отцу!

Сидя на подушках кареты, Робер, нахмурившись, недовольно ворчал:

— Наверняка, это все штучки моего милого папеньки: он хочет заставить меня явиться домой, чтобы сделать мне еще один выговор! Ух, честное слово, папаша напрасно теряет время, если воображает, что ему удастся надеть на меня узду! Я уже не мальчик, и поздно водить меня на помочах! Он ведь хотел, чтобы я стал офицером — и я стал им! На что же он жалуется, мой дорогой маркиз? Наверняка, когда он был молод, он достаточно развлекался, а теперь мог бы закрыть глаза и на мои шалости!

Но вдруг молодой офицер замолк. С его лица исчезло выражение досады и недовольства. Внезапно им овладело глухое беспокойство, и он сказал вслух:

— А что, если это — правда?

Он глубоко вздохнул. В глубине души граф Д'Орильи не был плохим человеком. Он, в самом деле, никогда не выказывал ни симпатии к отцу, ни даже того уважения, которое обязан был проявлять. Но, несмотря на все свои заблуждения, несмотря на все увлечения, в которые его втягивали избалованность и беззаботный характер, слишком слабый, чтобы сдерживать стремление к удовольствиям, он все-таки сохранил еще какую-то чувствительность, и она, хотя и дремала в нем до сих пор, вдруг проснулась в предчувствии несчастья, в котором не мог не видеть и своей вины.

Поэтому, подъехав к дому, он уже бегом поднялся по высокой лестнице, ведшей в апартаменты отца.

На пороге стоял Тарднуа с лицемерно-сочувствующей миной.

— Ну, что? — спросил граф Робер.

Тарднуа горестно покачал головой.

— Все кончено? — спросил лейтенант, и на лбу у него выступил холодный пот.

— Нет еще! — ответил Тарднуа, — но вот уже час, как господин маркиз потерял сознание, и я очень боюсь…

Робер его уже не слушал. Потрясенный и обуреваемый угрызениями совести, он робко вошел в спальню отца. Маркиз лежал распростертый на постели с восковым лицом, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и не подавал признаков жизни.

— Отец! — вскричал молодой офицер и рухнул на колени у его изголовья.

Тот медленно открыл глаза; рука его чуть шевельнулась, чтобы коснуться руки сына, который, раздавленный горем, обливаясь слезами, неотрывно смотрел на отца.

— Это ты! Ну, наконец-то! — сказал маркиз слабым, задыхающимся голосом.

— Прости меня, отец!

Больше молодой безумец не смог произнести ни слова — он оказался перед лицом страшной катастрофы и только тут обрел разум.

— Робер, — продолжал с усилием маркиз, — если ты хочешь, чтобы я простил тебя, поклянись мне выполнить мою последнюю волю…

— Клянусь, отец!

— Робер! У тебя есть брат, мой незаконный сын, которого я когда-то давно бросил на произвол судьбы…

Онемев от изумления, молодой офицер смотрел на отца, который продолжал говорить с трудом, но все более внятно.

— Управляющий скажет тебе, что с ним сталось. Он знает. Ты пойдешь к этому молодому человеку, протянешь ему руку и отдашь ему четверть состояния, которое я тебе оставляю. Ты обещаешь мне это сделать? Скажи!

— Да, отец!

— Тогда я прощаю тебе все, как прошу Господа простить мне мои прегрешения…

Страшный стон как бы разорвал грудь умирающего, когда он попробовал последний раз приподняться на постели: маркиз Д'Орильи привык всегда смотреть смерти в лицо. Но тут он откинулся назад, взгляд его затуманился, рот приоткрылся… Маркиз испустил последний вздох.

Робер встал, склонился над телом отца, запечатлел на его лбу прощальный поцелуй и закрыл ему глаза.

Потом он снова опустился на колени перед останками того, чью кончину, как он теперь понимал, он сам приблизил. Он был совершенно подавлен угрызениями совести и сознанием своей вины.

Когда он поднялся на ноги, то заметил Тарднуа, который вытирал старательно выдавленные из глаз две слезинки, скромно стоя поодаль в углу комнаты. Тогда, совладав с потрясением и горем, Робер твердым шагом подошел к управляющему и сказал:

— А теперь расскажи все про моего брата!

Изображая полное удивление, негодяй ответил слезливым и жалостным голосом:

— О, господин граф, в состоянии агонии господин маркиз несомненно совершил невольную ошибку: ибо, свидетель Бог, я впервые слышу о каком-то его незаконном сыне.

Движимый искренним порывом, Робер Д'Орильи вскричал:

— Где бы он ни был, я его найду! Хоть на краю света!

Затем, повернувшись к ложу навеки уснувшего отца, он громко сказал, не замечая двусмысленной улыбки на лице Тарднуа:

— Спи спокойно, отец, я выполню свою клятву!

Глава III

ВЕРБОВЩИК

На колокольне церкви Фикефлёр только что пробило четыре часа пополудни. Облезлый петух, взгромоздившись на свой шест, царил над совершенно безлюдным селением. Крестьяне были на полях, хозяйки в домах готовили ужин. Только у входа в село, над прачечной, звучали, в такт ударам вальков, голоса прачек, которых защищал от палящих солнечных лучей соломенный навес.

Вскоре одна из них, оставив работу, поднялась и направилась по ближайшей тропинке, затененной кустами боярышника, усыпанными белыми цветами. Это была Перетта, которая не видела Фанфана с тех пор, как произошла страшная сцена на гуляньи. Некоторое время девушка задумчиво и медленно шла, восстанавливая в памяти эту сцену, повергшую ее в такое горе; одного воспоминания о ней было довольно, чтобы полились слезы из ее больших синих глаз… Потом, глубоко вздохнув, она достала из-за корсажа небольшую книжку. Это был сборник театральных пьес. Пьеса называлась «Смешные жеманницы». И Перетта погрузилась в чтение одного из шедевров Мольера. Уже в раннем детстве маленькая девочка почувствовала в себе призвание актрисы, и теперь она пылко желала его осуществить.