Иван Аврамов - Ошибка Перикла Страница 5

Все это пронеслось в голове афинского стратега, когда он, миновав пронаос,[15]вошел в целлу.[16]В храме было просторно, а свет, казалось, излучал сам белый мрамор, лучше которого не отыщется во всей Ойкумене.[17]Колоссальная, в несколько человеческих ростов хрисоэлефантинная[18]статуя Афины Парфенос,[19]изваянная Фидием, вовсе не подавляла своим величием, а сразу же располагала к себе — наверное, в душе каждого афинянина рождалось чувство, подобное тому, которое испытывает дитя при виде строгой, но любящей и заботливой матери. Это была уже не первая статуя богини, созданная Фидием. Перикл хорошо помнил его бронзовую Афину Лемнию, которую не столь еще знаменитому мастеру заказали отплывающие на Лемнос колонисты. Они верили, что умиротворенная их даром великая богиня-воительница поспешествует счастливому исходу их предприятия. Та Фидиева Афина мало походила на эту — потому, верно, что война с мидийцами[20]уже была на исходе, и скульптор, точно предвкушая всю прелесть наступающего выстраданного мира, изобразил ее простоволосой, левой рукой она не вздымает копье, а опирается на него, как на дорожный посох. Щит, как и шлем, который богиня держит в правой руке, уже ей не надобен, он вообще отсутствует. Ни надменности, ни суровости — одна лишь спокойная гордость и прекрасная женская красота, заключенная в полном обаяния лице, безупречной фигуре да мягко струящихся кудрях. Что-то от этого раннего творения скульптора сообщилось, передалось, вольно или невольно, его, несомненно, лучшему творению — статуе Зевса Олимпийского, восседающего на троне из черного эбенового дерева, украшенного драгоценными камнями. Громовержец внушает не страх, а любовь и безграничное доверие к себе — как отец, коему ведомо, на какие проказы способны его шаловливые дети, к которым он весьма снисходителен и добр. Зевс Фидия, несомненно, являет собой предел совершенства, как, собственно, и величественная статуя Афины Парфенос, чьи лицо, руки и ноги выполнены из подкрашенной слоновой кости, а одеяние и доспехи — из золота разных, на которые только способны греческие мастера, оттенков. Жаль только, что им не ведом секрет странного розового золота, в который сегодня окрасилось рассветное небо. А как изумительно красивы рельефы — мастер снабдил ими не только щит и сандалии воительницы и заступницы, но и постамент.

Перикл внимательно посмотрел в лицо Девы Афины — на миг показалось, что ее алые, подкрашенным пурпуром (драгоценным соком, добытым из морских улиток-багрянок) губы чуть улыбнулись ему.

В храме, где еще до последнего мгновения слышалась тихая разноголосица, воцарилась полная тишина. Филет, глава следственной комиссии, член «совета пятисот», возгласил:

— Итак, Фидий, сын Хармида из Афин, управляющий строительными работами на Акрополе, скульптор, обвиняется своим помощником Меноном в том, что при сооружении статуи Афины Парфенос, установленной в этом храме, он присвоил себе талант[21]и четверть таланта отпущенного ему в распоряжение золота. Перикл, стратег Афин, обратился к народному собранию с просьбой не доводить дела до суда, так как он и Фидий легко могут доказать невиновность последнего. Каковы же ваши доказательства и где они?

Перикл отвечать не спешил. Он посмотрел на Менона, точно еще раз пытаясь понять, что подвигло того на откровенную клевету — зависть к непревзойденному Фидию или щедрые посулы тех, кто подговорил его на этот шаг? Скорее, последнее. Хотя, может быть, и то, и другое вместе. Менон, далеко небесталанный человек, сейчас вызывал в нем откровенное отвращение, которое Перикл по привычке искусно прятал. «Этот негодяй, который несколько дней просидел на площади, вознося молитвы богам, и надоел всем прохожим просьбой разрешить ему сделать безнаказанный донос на Фидия, похож сейчас на крысу, которую загнали в тупик, — подумал Перикл. — Зато в глазах Гликона, который покровительствовал клеветнику, так и горят торжествующие огоньки».

— Где же ваши доказательства? — с некоторым недоумением повторил Филет.

— В пяти шагах от тебя, — спокойным взмахом руки указал на статую Перикл.

Филет в удивлении поднял редкие рыжеватые брови:

— Поясни, пожалуйста, Перикл, что ты имеешь в виду?

— Я сделаю это незамедлительно, но сначала хочу еще раз уточнить: сколько золота было отпущено народным собранием на сооружение статуи Афины Парфенос?

Филет заглянул в свиток, хотя помнил цифру на память:

— Сорок четыре с половиной таланта.

— Аттического таланта? — полуутвердительно спросил Перикл, который, конечно же, тоже знал эту цифру назубок.

— Разумеется, вес определялся в аттических, а не эгинских талантах.

— Позволишь ли ты мне, достойнейший Филет, справиться у уважаемого Фидия: это соответствует истине?

Филет, переведя взгляд с Перикла на Фидия, кивнул в знак согласия.

— Да, правильно, — подтвердил скульптор.

— Прежде чем доказать, что обвинение величайшего скульптора Эллады, в чьей честности я абсолютно не сомневаюсь, высосано из пальца, хочу заметить, что весьма распространенное мнение, будто к рукам человека, у которого в распоряжении слиток золота, обязательно прилипнет хоть одна пылинка, не такое уж и верное. Дело в том, какие это руки — на чистых золото не остается.

— Мы высоко ценим твое красноречие, о, Перикл, но не пора ли перейти к делу?

— Твое нетерпение, Филет, мне понятно. Что ж, остается лишь взвесить золото.

— Каким образом? — изумился Филет, а враги Перикла, и в первую очередь Гликон, злорадно улыбнулись. — Ты хочешь разрушить эту безусловно замечательную статую, которая создавалась не один месяц и даже год?

— Зачем же? Боги, как известно, тоже одеваются и раздеваются. Надеюсь, Афина Парфенос простит нам этот вынужденный шаг. Фидий, распорядись, ты ведь лучше знаешь, как это сделать.

Ах, надо было видеть, какими круглыми, точно медные оболы, сделались глаза у тех, кто уже готов был праздновать победу. Почтенные граждане невольно ахнули, когда на толстых вервиях специальных лебедок золотая одежда богини, дрогнув и распахнувшись, приподнялась вверх ладони на полторы и, придерживаемая дюжими рабами, тихо отъехала в сторону.

— Кладите золото на весы, — сказал Перикл. — Они покажут, кто прав.

Да, стратег умел владеть собой. Даже тогда, когда объявили, что вес золотого одеяния Афины Парфенос абсолютно точно соответствует названной Филетом цифре, он никак не обнаружил своих чувств. Мысленно, правда, похвалил себя за предусмотрительность — не зря рекомендовал Фидию найти такое инженерное решение, чтобы в любой момент золото легко можно было отделить от статуи, не повредив ее. Ведь он, между прочим, предвидел подобные наветы. А еще думал о том, что, если когда-нибудь для Афин настанет черный день, драгоценный покров богини, этот своеобразный неприкосновенный запас государства, можно будет, скрепя сердце, отдать на переплавку.