Андрей Орлов - Харбинский экспресс-2. Интервенция Страница 5

«Овечек», конечно, весьма волновало: что ж с ними станет там, на небе, когда архангелова труба прогремит? Впрочем, хлысты в архангелов не веруют, по их представлению, «Страшный суд» откроется по трубному гласу «Саваофа Данилы Филлиповича». Ну а сам суд будет вершить не кто иной, как «Христос Иван Тимофеевич». Иными словами, беглый крепостной Ивашка Суслов станет определять, кому на вечную муку идти, а кому наслаждаться непреходящим блаженством.

Но тут имелся главный вопрос, который всем этим «божьим овцам» буквально не давал покоя: как же себя в точности соблюсти, чтоб на «дольнее небо» верно попасть?

По этому поводу измыслил Данилка Филиппов новшество, которое навербовало ему немало сторонников. Потому что сказал он так: дух есть начало доброе, а тело – начало злое. И потому надобно плоть ущемлять. Жечь кнутом, сечь розгами или даже драть батогами. И чем выйдет больнее, тем к небу ближе. А иначе как? Ведь от плоти-то самый грех – и от всего, что с плотью связано. А церковь православная этот грех сама освящает: венчает мужчину и женщину, чтоб они телесной страсти предавались и души свои через то наверняка погубили.

В этом «Саваоф Данилка» (тьфу, прости, Господи!) стоял твердо: не женитесь, говорил, а кто женат, живи с женой, как с сестрой!

«Не женимые не женитесь, а женимые разженитесь – не то не видать вам блаженства небесного, аки своих ушей». Такая вот философия.

Ересь сия для неграмотного народа оказалась весьма притягательной. Суслову как истинному Христу в деревнях поклонялись. Да что там! Во многих монастырях крамольную веру принялись исповедовать – разумеется, тайно. В женском Никитском и в самом московском Ивановском последователи обнаружились.

А Суслов навербовал себе «двенадцать апостолов», обзавелся собственной «богородицей», да и отправился на Москву. Там отгрохал домище, в коем и поселился. Берлогу свою святотатственно прозвал «домом Сиона», куда и стекались «овечки» для беспутных своих радений.

Кто-то спросил Серебрянникова – отчего ж беспутных?

А тот ответил, что во всей хлыстовой философии имелся немалый минус, иначе говоря – изъян. Не для православного люда, конечно, – тут все и без долгих слов ясно. А для тех самых «овечек», «людишек божьих».

И Данилка Филлипов этот изъян своим дьявольским сердцем прозрел. А также придумал, как его обойти.

Но больше Серебрянников не стал ничего рассказывать. Шутка сказать – и без того целую лекцию прочел. Пообещал как-нибудь потом продолжить. Да только уж не сложилось.

Все это Клавдий Симеонович запомнил навсегда, накрепко. Потому что филерская память – хитрая штука. То, что не относится к делу, она подолгу не держит. Но если какой разговор может к службе иметь отношение – тут уж в голове так засядет, что и захочешь позабыть – да куда там! Ночью разбуди, и то вмиг все расскажешь.

Поэтому, слушая истомленного ликом хозяина, Сопов теперь вовсю прокручивал в уме варианты: как себя не выдать и убраться из этой деревни подобру-поздорову. Выходило, что есть только один способ – соглашаться во всем, поддакивать, не вступая при этом в обстоятельные беседы. Ночь переждать, а поутру, улучив момент, двинуть отсюда со всей возможной поспешностью.

Надо сказать, что к этому часу Сопов уже изрядно сомлел. Сказались и непривычка к лесному быту, и экзерциции после давешней генеральской пальбы. Словом, самое бы время на боковую. Уж и позевывать начал, и покашливать со значением – но на хозяина это никак не подействовало.

Больше того: затеял тот вызнавать, кто таков будет Клавдий Симеонович Сопов, откуда родом и какого-такого занятия. А пуще всего интересовался, когда к «правильной вере» пристал и есть ли какой человечек на свете, кто мог бы за Клавдия Симеоновича словечко сказать.

Выспрашивал Кузьма аккуратно, елействовал, но почему-то от сахарных слов его нет-нет да и пробегал у Клавдия Симеоновича холодок меж лопаток.

Впрочем, к такому повороту беседы титулярному советнику было не привыкать. Легенду сочинял на ходу – слава богу, не прошли даром уроки фон Коттена. Господин Сопов умел стать своим средь самого разного люда – мастеровым мог прикинуться, откупщиком либо мелким чиновником. Иль вот как теперь – купчиной. Тут ведь главная хитрость в чем: не врать. Берешь историю какого-нибудь человечка и рассказываешь, будто свою. А историй таких Клавдий Симеонович знал превеликое множество – слава богу, пожил на свете. Да и от коллег своих немало наслушался.

Однако насадить на себя чужую жизнь, будто котелок на голову, да еще и поверить в нее – для этого особенный дар нужен. И хороший филер непременно должен им обладать. В том и состоит его главный служебный маневр. А Клавдий Симеонович Сопов был очень хорошим филером, можно не сомневаться.

Конечно, здесь тоже надо было с умом подходить. Где-то и фантазии нелишне добавить. Но ежели в рассказе большей частью окажется правда, то выдумка будет совсем незаметна, точно горошинка перца в жирной ухе. Незаметна-то незаметна, но вкус создаст. То-то!

Сейчас Клавдий Симеонович старался вовсю. Все-таки не в столице, а в непролазном лесу. Тут не вызовешь городового свистком. И людишки тут водятся тоже дремучие, под стать окружающему пленэру. Чувствовал титулярный советник: стоит ему напортачить – и все. Поминай как звали. Потому что всякие секретные «обчества» очень не любят, когда к ним жалуют незваные гости, да при этом еще себя за своих выдают. На такое отношение «обчества» обижаются. И через эту обиду много неудачливых сыщиков сгинуло. Не сосчитать.

Можно, конечно, открыться и обрисовать все как есть. Да только его подлинная история будет куда фантастичней выдумки. Ни за что в нее хлысты не поверят. Тогда уж точно – ни единого шанса. Так что лучше держаться выбранной линии.

– Давно уж мечтаю жизнь переменить, да к истинной вере-то прилепиться, – сказал Сопов. – Только не получалось до времени. А недавно довелось в поезде ехать – там и услышал про вашу деревню. Случайно. Попутчик, добрая душа, сжалился, путь указал.

– Попутчик? В поезде? – Кузьма замолчал и принялся наглаживать бороду. По виду его было невозможно понять, как он отнесся к сказанному. – А как звать-то ентого спутника? Не припомнишь?

– Имя-отчество позабыл. А фамилию помню: Серебрянников, – твердо сказал Клавдий Симеонович.

– Серебрянников? – переспросил Кузьма. – Навроде слыхал.

Кислая физиономия его просияла улыбкой:

– Ах ты, касатик! Ах ты, любезненький! – засюсюкал он. – Вон ведь из каких дальних краев тебя дух-бог к нашей общине-то вывел! Из злого города Петербурха, самого еретикова сердца, изъял!

– Еретикова сердца?.. – переспросил Клавдий Симеонович. – Это о ком?