Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2 Страница 5

— Поберечься?

— Да.

— И чего же?

— Как бы я вас не выдала.

— Ты?

— Да, я. И тогда вас выгонят отсюда.

— Попробуй, — улыбнулся Жильбер.

— Хочешь, чтобы я это сделала?

— Вот именно.

— А ты знаешь, что будет, если я скажу мадемуазель, господину Филиппу и барону, что встретила тебя здесь?

— Будет все, как ты сказала. Только меня не выгонят, потому что я, слава Богу, давно уже выгнан, — просто изобьют до полусмерти. А вот кого выгонят, так это Николь.

— То есть как Николь?

— Ее, ее, Николь, которой через ограду бросают камни.

— Ох, поберегитесь, господин Жильбер! — тем же угрожающим тоном предупредила Николь. — На площади Людовика XV у вас в руке был зажат лоскут от платья мадемуазель.

— Вы уверены?

— Про это господин Филипп рассказал отцу. Он еще ни о чем не догадывается, но ежели ему подскажут, может догадаться.

— И кто же ему подскажет?

— Да хотя бы я.

— Ох, поберегитесь, Николь, а то ведь может стать известно, что вы, делая вид, будто снимаете кружева, подбираете камни, которые вам бросают из-за ограды.

— Неправда! — крикнула Николь, но тут же перестала отпираться. — Разве это преступление — получить записку? Преступление — это прокрасться в дом, когда мадемуазель раздевается. Ну, что скажете на это, господин Жильбер?

— Скажу, мадемуазель Николь, что для благоразумной девушки вроде вас преступление — подсунуть ключ под садовую калитку.

Николь вздрогнула.

— И еще скажу, — продолжал Жильбер, — что если я, знающий господина де Таверне, господина Филиппа и мадемуазель Андреа, и совершил преступление, вторгшись к ней, то лишь потому, что очень тревожился о здоровье своих бывших хозяев, и особенно мадемуазель Андреа, которую пытался спасти на площади Людовика XV, причем настолько успешно, что в руке у меня, как вы только что сказали, остался клочок от ее платья. Еще я скажу, что если, вторгшись сюда, я совершил вполне простительное преступление, то вы совершили преступление непростительное, впустив в дом своих хозяев чужого человека и позволив этому чужаку укрыться в оранжерее, где провели с ним почти целый час.

— Жильбер! Жильбер!

— Вот она добродетель — я имею в виду добродетель мадемуазель Николь! Вы считаете непозволительным мое пребывание в вашей комнате, между тем как…

— Господин Жильбер!

— Так что можете сказать мадемуазель, что я в нее влюблен. А я скажу, что влюблен в вас, и она мне поверит, потому что вы имели глупость объявить ей об этом в Таверне.

— Жильбер, друг мой!

— Вас выгонят, Николь, и вместо того, чтобы отправиться вместе с мадемуазель в Трианон к дофине, вместо того, чтобы заигрывать там с красавчиками-вельможами и богатыми дворянами, чем вы не замедлите заняться, если останетесь на службе, так вот, вместо всего этого вам придется уйти к вашему возлюбленному господину де Босиру, всего-навсего капралу и солдафону. Ах, какое падение! А ведь честолюбивые устремления мадемуазель Николь заходили куда дальше. Николь, любовница французского гвардейца!

И, расхохотавшись, Жильбер пропел:

В гвардии французскойЕсть у меня дружок.

— Сжальтесь, господин Жильбер, — воскликнула Николь, — не смотрите на меня так! У вас такие злые глаза, они просто горят в темноте. Ради Бога, не смейтесь так, ваш смех пугает меня.

— В таком случае, Николь, — повелительным тоном произнес Жильбер, — откройте мне дверь и никому ни слова обо всем, что тут было.

Николь открыла дверь, но никак не могла унять нервную дрожь: руки у нее ходили ходуном, а голова тряслась, как у древней старухи.

Жильбер преспокойно вышел первым, но, видя, что Николь собирается проводить его до калитки, решительно объявил:

— Нет, нет. У вас свои способы впускать сюда чужих, у меня свои — выходить отсюда. Ступайте в оранжерею к дражайшему господину де Босиру, который, надо думать, с нетерпением поджидает вас, и оставайтесь с ним на десять минут дольше, чем вам потребовалось бы. Пусть это вам будет наградой за вашу скромность.

— А почему десять минут? — испуганно спросила Николь.

— Потому что столько времени мне нужно, чтобы исчезнуть. Ступайте, мадемуазель Николь, ступайте. Но в отличие от жены Лота, историю которой я вам рассказывал в Таверне во время одного из наших свиданий в стогу сена, не вздумайте обернуться: это грозит вам гораздо худшими последствиями, нежели превращением в соляной столп. А теперь ступайте, прекрасная распутница, мне нечего вам больше сказать.

Николь, напуганная и буквально сраженная самоуверенностью Жильбера, который держал в руках ее судьбу, понурив голову, покорно поспешила в оранжерею, где ее ждал крайне обеспокоенный г-н Босир.

А Жильбер тем же самым путем прокрался к стене, где висела веревка, взобрался по ней, пользуясь для поддержки виноградными лозами и решеткой трельяжа, до водосточного желоба под лестничным окном второго этажа, а затем не спеша поднялся на чердак.

По счастью, на лестнице никто ему не встретился: соседки уже улеглись спать, а Тереза еще не вышла из-за стола.

Жильбер был слишком возбужден победой, одержанной над Николь, чтобы испытывать страх, когда пробирался по желобу. Более того, он чувствовал в себе силы пройти, подобно Фортуне, по лезвию бритвы, даже если бритва эта окажется длиною в лье: в конце такого пути его ждала Андреа.

Итак, он забрался в окно, закрыл его и порвал никем не читанную записку.

После этого с наслаждением повалился в постель.

Спустя полчаса пришла, держа слово, Тереза и поинтересовалась, как он себя чувствует.

Жильбер поблагодарил, но слова благодарности перемежал зевотой, как человек, умирающий от желания уснуть. Ему и вправду не терпелось остаться одному, совершенно одному, в темноте и тишине, чтобы разобраться в своих мыслях и насладиться — сердцем, разумом, всем своим существом — неизгладимыми впечатлениями этого поразительного дня.

И действительно, вскорости барон, Филипп, Николь, Босир исчезли; в памяти его осталась одна только Андреа — полунагая, подняв к голове руки, она вынимала из волос шпильки.

75. БОТАНИКИ

События, только что описанные нами, происходили вечером в пятницу, а через день после них состоялась та самая прогулка в Люсьеннский лес, предложение которой доставило столько радости Руссо.

Жильбер, ко всему безразличный после того, как он узнал о скором переезде Андреа в Трианон, провел всю субботу около чердачного окошка. Весь этот день окно Андреа оставалось открытым, и девушка, бледная и слабая, раза два подходила к нему, чтобы подышать свежим воздухом, а Жильбер, когда смотрел на нее, просил у неба только одного: знать, что Андреа вечно будет жить в этом флигеле, а он — в мансарде и дважды в день иметь возможность видеть ее, как видит сейчас.