Анатолий Ковалев - Потерявшая имя Страница 50

— Не дам! Пошли прочь! — захлебываясь в рыданиях и все крепче обнимая хрипящего Измаилку, вопил мальчик, не подпуская к нему ни мужиков, ни Иллариона.

— Нет, мой милый, здесь пока что я приказываю! — с возмущением воскликнул князь.

Пришлось с силой и не без помощи мужиков оторвать сына от собаки и затащить в дом. Борисушка истошно орал, пинался и раздавал тумаки налево и направо. Только нянька смогла его успокоить, напоив сон-травой и укачав на коленях, словно грудного малыша.

Илларион, помня свое знаменитое приключение в Тихих Заводях, когда Измаилка, опередив других собак, нагнал его на болоте и начал рвать в клочья, побоялся сам нести пса, хотя тот был совершенно обессилен. В носильщики он взял двоих дворовых людей, а сам шел сзади с ружьем наперевес, на случай, если собака все же вырвется и нападет. Измаилку снесли к реке, где стояла старая, полусгнившая беседка Мещерских, и положили на черный, подтаявший снег.

Приказ барина пришелся по сердцу бывшему разбойнику. Ничто так не радует мстительную натуру, как возможность расправиться с кровным врагом. Черные глаза Иллариона сияли от возбуждения, с лица не сходила злорадная улыбка. Встав всего в двух саженях от пса, он плюнул себе на ладони, потер их и вскинул ружье. Измаилка поднял голову и, собрав последние остатки собачьей ненависти, посмотрел своему убийце прямо в глаза. Илларион оцепенел от этого страшного взгляда, палец его задрожал на спусковом крючке. Пес оскалил зубы и зарычал, но в тот же миг прозвучал быстрый, трусливый выстрел.

В доме князя ко сну готовились по-деревенски рано. Илья Романович по старой привычке приказывал всем укладываться с наступлением темноты, чтобы не жечь зря свечей. Он лично делал вечерний обход вокруг дома, заглядывая в каждое окошко, и несдобровать было тому, у кого он заметит огонек! Сегодня во всем огромном особняке горела только одна свеча, в спальне Борисушки. У мальчика к ночи поднялся жар, он без конца плакал, умоляя не убивать Измаилку, отказывался от еды и питья. Вызвали доктора, Евлампия осталась у мальчика до самого утра.

Завершив инспекцию, князь вернулся в дом и еще час просидел у камина, беседуя с Илларионом, просматривая старые «Московские ведомости» довоенной поры и сетуя на то, как изменилась после французов столица. Слуга по обыкновению поддакивал и льстил. Илларион во всех отношениях стал для князя более желанным собеседником, чем своенравная шутиха, и в последнее время та все чаще ощущала на себе опалу. Устав от пустословия, Илья Романович отошел ко сну в отличном расположении духа, даже не вспомнив о верном Измаилке. О Борисе он сказал лишь: «Ничего, я научу его думать головой!» Илларион помог господину раздеться и, пожелав спокойной ночи, расположился на сундуке, под дверью. С тех пор как князь разбогател, он предпочитал, чтобы его покой охраняли.

Глебушка неподвижно стоял у темного окна, дожидаясь, когда отец совершит свой ежевечерний обход, и как только тот вернулся в дом, достал из-под подушки новую свечу, добытую для него Архипом. Старый слуга громко храпел в чулане, издавая немелодичные рулады и время от времени начиная что-то бормотать. Тогда казалось, что он вот-вот проснется, однако старик спал крепко, каменным сном — не было еще случая, чтобы Архип встал среди ночи.

Мальчик на цыпочках выбрался в коридор, огляделся по сторонам. Заметив, что в комнатах брата горит свет, Глеб вжался в стену. Обычно Борис ложился рано, судя по всему, случилось нечто из ряда вон выходящее. Он прислушался, различил стоны и плач Борисушки, а затем ласковый говор Евлампии. Глеб на секунду задумался, а потом двинулся в противоположную сторону, туда, где располагалась библиотека.

Огромное, в три этажа, книгохранилище не пугало его даже ночью. Еще давно, при жизни маменьки, он понял, что книги — самые верные друзья и помощники, и только у них он, осиротевший, искал теперь защиты. Глебушка взобрался по винтовой лестнице на верхний этаж. Собранные здесь тома привлекали его внимание в первую очередь. Он не знал, что именно здесь и брала начало уникальная коллекция Мещерских, начатая прадедом Елены. Семен Евграфович, сподвижник Петра Первого, собирал исключительно труды по медицине, астрономии, алхимии, астрологии и прочим естественнонаучным дисциплинам, популярным в его бурное время. Медицине был посвящен огромный стеллаж, упиравшийся в самый потолок и занимавший целую стену. Вряд ли Семен Евграфович мог прочитать все эти книги, написанные на латинском, греческом, древнееврейском, арабском, фарси, немецком и французском, не говоря уже о свитках на китайском и санскрите. Он был лишь собирателем, а не читателем, и в старости любил говаривать, оглядывая свою коллекцию: «Льщусь упованием, что пытливому потомку моему сии тома сгодятся, чье малолетство не будет темно, как мое, и разум его учителя просветят, и будет он языкам с младенчества выучен, и верю — сбудется сие, ибо юношество ныне много родителей своих в познаниях превосходит. Ворчат старики, что яйца зачали кур учить, а я мню — что бы курице не поучиться, коли глупа! Мне же, волею судьбы от наук не вкусившему, и то наградой будет, что потомок благодарным словом меня вспомянет!»

Обливаясь потом и стараясь не шуметь, Глеб с трудом подтащил к стеллажу скрипучую прогнившую стремянку, которая едва могла выдержать вес шестилетнего мальчика. С самой верхней полки он снял толстый, пыльный фолиант, переплетенный в грубую кожу, и, прижав его к груди, еле устоял на завибрировавшей лестнице — тяжеленная книга сразу потянула его вниз. Глеб давно ее приметил, но только вчера смог перевести с латинского языка название.

Устроившись прямо на полу, мальчик жадно пролистал пожелтевшие страницы, испещренные рисунками и химическими формулами. «Эх, мне бы сейчас учебник!» — с досадой подумал он. В руках у него был редчайший фолиант, рукописный труд некоего монаха-францисканца по имени Иероним. В XVI веке им пользовался как справочным пособием трибунал испанской инквизиции. Книга в отличие от большинства средневековых сочинений называлась весьма лаконично: «Яды и противоядия».

Глава восьмая

Как трудно добиться правосудия и как легко получить совет

Проснувшись на короткой и узенькой постели карлицы, Елена сразу почувствовала, как ноют бока от непривычного лежания на деревянной доске, которую своенравная Евлампия предпочитала мягкой перине. Ноги затекли и одеревенели — их приходилось все время подгибать. Ночью ударил крепкий мороз, печка давно потухла, и комнатка сильно остыла. «А ведь я могла ночевать на дне проруби! — поежилась девушка. Вчерашняя попытка самоубийства теперь казалась ей дикой и преступной. Стоило Елене встретить друга, сочувствующего ее горю, как в ней снова проснулась жажда жизни — неудовлетворенная, юная, жадная и горячая. — Мне надо благодарить Создателя, что Он удержал меня от этого страшного греха! Если я выжила во время пожара, значит, мне не суждено было умереть такой молодой…»