Анатолий Загорный - Каменная грудь Страница 50

Плечо к плечу сражались горожане на стенах Самваты, и, если кого сшибал камень или пронизывала стрела, тотчас же на его место поднимался другой, вытащив из тела убитого товарища стрелу, посылал ее обратно. Сыпали сверху горящие головешки, бросали бревна, – дымились шапки печенегов, ломались хребты. Но и русские гибли десятками; валились они со стен, как подрубленные деревья, кровью и пылью пачкая праздничные рубахи; умирали тут же, под стеной, в незатоптанных еще ромашках. По их трупам восходили другие отроки, мужи, старики, ставшие братьями, – всех породнила Самвата.

Быстро летело время. Приступ шел за приступом.

– Пригнись, Улеб, – предостерегающе крикнул Тороп, – ужалит!

Массивное копье воткнулось в доску над головой великана, заколебалось.

– Ой-ли, люли, – напевал Волчий хвост, – последнего соколенка отпускаю, – и накладывал на тетиву стрелу с соколиным оперением. – Теперь отпустим голубочка, а там и до сизой галочки дойдем.

– За Русь! – кричал трусивший на лошади боярин Блуд.

– Каждого, кто побежит, казню! Четвертую! – грозил ехавший с ним бок о бок Ратибор Одежка.

– Ясно дело, – протянул Яромир, – бояре один за другого. Блуд перенимает славу у Доброгаста.

Укрывшись щитами, храбры побежали по стене, крича:

– Доброгаста нам! Прочь предателя Ратибора! Гоните его.

Они схватились с поднявшимися на стену печенегами, рубили их, сбрасывали вниз, криками подбадривая друг друга, спешили туда, где слабела защита. Улеб, вскружив над головой дубовую, утыканную гвоздями палицу, обрушил ее на степняков – обдало горячими брызгами; Яромир, настойчиво тесня двоих, принудил их спрыгнуть…

Тороп приложился к отверстию в стене:

– Гоните Одежку, люди! Нарядник Самваты – Доброгаст. Хватит боярам владычествовать над нами!

Его слабый голос громом загрохотал по глиняным трубам в стене, пошел оповещать крепость.

– Хватит! – отозвались люди издалека. – Подавайте нам этого Доброго Гаста!

А печенегов все не убывало. Будто чудище о семи головах из старого сказа (отрубишь голову, другая вырастает) лезло на Самвату. Тоскливо поющие стрелы, людские, охрипшие голоса, звон доспехов, скрежет сталкивающихся клинков и тупые, гулкие удары тарана – все слилось в невообразимый гул.

С каждой минутой все труднее приходилось киевлянам. Уже много их полегло за «дело всей земли». У подножия дуба склонился кривой оружейник над товарищем.

– Братила!.. Братила! Ах, чтоб тебя шлепнуло, глухарь проклятый, ты отзовешься аль нет! – в разгаре приступа послышался голос на лестнице у ворот.

– Братилко! Леший тебя заде… – звавший не кончил, сердцем почуял что-то недоброе. Он бегом бросился на дощатый помост.

Братила лежал вниз лицом, тихий, неподвижный и уже совершенно похолодевший.

– А, проклятье! Убили брюхана моего, достали Братилу.

Он яростно взметнулся над заборолами.

– Удержите, остановите! – воскликнули на воротах, но остановить его было невозможно.

Бросился он на ближнюю лестницу, вцепившись в распущенную косу печенега, оттолкнулся ногами и повалился вместе с ним под стену.

Ощущался сладковатый запах испарений и крови. Мелькали перед глазами чужие страшные лица, искаженные, свирепые.

– Гей, гей! Не слабеть… – снова появился Ратибор Одежка, бледный, бескровный, – во славу отчизны нашей!

– Пошел прочь, боярин, – дерзко ответил кто-то, – у тебя своя отчизна, а у нас, бедняков, своя.

– Гоните его! – обозлился Волчий хвост. – В шею предателя! – он швырнул камнем в Ратиборова коня, и тот поскакал прочь.

– Где Доброгаст? Куда девался Доброгаст?

– Здесь я, здесь! – показался на коне Доброгаст: кольчуга разрублена на спине, щит утыкан обломанными стрелами. – У Северных ворот был, гостинец привез печенегам…

Бешено подкатила тройка, едва не опрокинув телегу, стала. Дымились на ней берестяные коробы, полные извести…

На Самвате появились женщины. Замелькали повсюду пестрые летники и яркие платки – будто цветы поплыли по грязной и бурной реке.

– Девоньки, – кричала одна из них, красивая, рослая, с косой, перехваченной медным обручем, – не попробуют волки баранины… вот им… вот им!

– Чтоб вам околеть всем печенежкам немытым! Чтоб вам жилы раздернуло и животы вспучило… Чтоб вас всех ветром сдуло в Словуту! – ругалась другая, стреляя из лука.

– Стойте крепко, дети! Дружно держитесь, – трусил на лошади вельможа Блуд, прикрываясь от солнца лопухом, – насмерть стойте за Святослава!

– А, немочь ему в бок! – взголосил кто-то отчаянно. – Бросил нас на растерзание…

Обозленные первыми неудачами, степняки удвоили натиск. Десятками показались они на Самвате. Киевляне дрались, не жалея себя: ломали мечи, топоры, колья; бросаясь врукопашную, действовали кривыми засапожными ножами и кулаками.

К Доброгасту кто-то на секунду прильнул разгоряченным телом, стукнулось сердце о сердце, и сладко заныло под ложечкой.

– Судислава!

– Я…

– Ты здесь?

– Да… Я хочу тебе все объяснить… – Глянули влажные счастливые глаза из-под щита ивовой плетенки.

Сила-силища вошла в мускулы, но Доброгаста отбросили в одну сторону, девушку – в другую.

– Судислава! – громко крикнул он.

– Я… – отозвалась она издалека.

– Ты здесь?

– Да!.. Прости меня, любимый, прости!..

«Вз-трр! Трах!» – скрестился Доброгастов меч с печенежской саблей, и через минуту с меча частыми каплями, как роса с крыши, побежала кровь.

Доброгаст приказал сыпать на головы осаждавшим добытую им известь. Результат оказался самым неожиданным. Высыпаемая из берестовых коробов известь ядовитыми клубами опускалась на беснующиеся полчища. Поднимаемая движением воздуха, разносилась по всему войску, оседала на мокрых от пота лицах, попадала за одежду, разъедала глаза.

– Вот вам, бездушные твари!.. Вот вам!.. Поперхнитесь, задохнитесь все до единого!.. – взвизгивали бабы, вытряхивая коробы.

Дрогнули печенеги, бросили оружие; растирая кулаками глаза и крича, растерянно топтались на месте. Задние ряды еще напирали, а передние, уже показав спины, стали отступать к берегу Днепра.

Только тогда увидели киевляне, что солнце совсем склонилось к западу – багровое, в путанице облаков, подперевшее небо копьями лучей.

Как-то сразу стало тихо-тихо; зашумело крыльями, обвевая желтые лица поверженных, черное воронье.

Дым от многочисленных печенежских костров поднимался столбами.

Передохнули, отерли пот, и снова заклокотал город, но уже приглушенно, как кипящий котел над костром. Жены разыскивали мужей, отцы – детей; завыли, заголосили бабы, выводили нутряными голосами древние напевы причитаний: