Наталья Дмитриева - Алхимики Страница 52

— Нам выпало жить в неспокойное время, — сказал Виллем Руфус. — Никто не знает, что последует за ним — упадок или обновление. Как бы то ни было, каждый должен исполнить то, что назначил ему Господь. Ни время, ни место не должны помешать предначертанному случиться. Возьмись за дело, сынок, и дурные мысли уйдут.

Но Андреас покачал головой.

— Я пытался, учитель, но только попусту извел материю. Всякий раз, стоит мне взяться за тигель, руки немеют, а перед глазами точно опускается заслонка. В голове пусто — кажется, стукни по ней, и она зазвенит, как пустой котел. А потом приходят сны, подобные видениям Судного Дня: я вижу бездну, одну лишь бездну без начала и без конца, и просыпаюсь в таком страхе, что сердце готово разорваться. Я — точно младенец, вылезший из материнской утробы — наг, беспомощен, бессилен. Я не могу помочь ни себе, ни вам. Господь забыл о нас. Что же будет с нами?

Старик перекрестился.

— Милость Господня и Его любовь к нам неисчерпаемы. Помни об этом, сын мой, помни всегда и не теряй надежды. Быть может, твои тревоги не напрасны, но мы примем Божью волю, какой бы она ни была.

— Я не устаю спрашивать себя, разумно ли это? — произнес Андреас.

— Нет ничего разумнее пути, уготовленного нам Господом, — ответил Виллем.

— Даже такого? — спросил Андреас, показывая искалеченную руку.

Учитель вытер рукавом текущую изо рта слюну и плотнее завернулся в тяжелое шерстяное одеяло. Его белые волосы слипались от пота, а тело меж тем сотрясала зябкая дрожь.

— Да, — сказал он твердо, — даже такого. Мы ведь уже не раз говорили об этом, и тебе известно лучше других, что Бог наделил человека разумом, дабы он мог узреть свет Его божественной воли. Чувства часто обманывают, и без Господа мы не разумеем и не можем судить верно. Сын мой, ты — ученый, философ, наследник Трисмегиста и Демокрита; но если ты не будешь в мире с Богом, то любое знание будет для тебя ложным, ибо оно установлено от Него и лишь Им направляется. Кому же, как не тебе знать, что Вселенная — Божий атанор, и мы, живущие в ней, лишь частицы материи, которую Господь переплавляет по своему разумению. Пусть другие жалуются, наше дело — смотреть, узнавать, постигать! Не искать своего, но делать во славу Божью. Помни об этом, Андреас, всегда помни.

— Да, — сказал молодой философ, — я помню. Но память — мой крест.

— Не память, сын мой, но суетные, неуправляемые желания, обида и гнев не дают тебе покоя. С ними борись, не с тем, что тебя окружает. Как говорил учитель Фома: себя самого побеждать и каждый день от того становиться сильнее — вот каково должно быть наше дело, — попенял ему Виллем Руфус.

Андреас отвернулся.

— Я стремлюсь к этому всей душой, — сказал он глухо. — Но что делать, учитель? В Гейдельберге мне было легче, там ничто не напоминало о прошлом. В Лёвене призраки вьются повсюду. Сегодня среди «артистов» я увидел себя, как вижу теперь вас: мальчишка, беспечный насмешник, не ведающий страха, прошел мимо меня так близко, что я ощутил запах ароматического шарика у него на груди. Он смеялся, глупец, он распевал во все горло, не зная, что его лицо уже отмечено роковой печатью. О, если бы я мог догнать его, схватить за плечи и крикнуть ему в лицо — берегись! Берегись, несчастный! Пропасть уже разверзлась под твоими ногами! Еще шаг, и ты рухнешь в нее! Берегись!

Жестокий приступ кашля заставил старика согнуться в кресле. Ученик склонился над ним и придержал за плечи. Наконец Виллем выпрямился и попросил пить; потом он сказал:

— Андреас, с первой нашей встречи я полюбил тебя, как сына. Уже тогда я решил сделать тебя наследником своего труда. Я чувствовал, что твой дух близок моему, наблюдая за тобой, видел, что ты отмечен Божьим перстом. Но одного я не знал тогда — не знал, как глубоко уязвлена твоя душа. Ведь раны душевные, как и телесные, со временем заживают… и я надеялся, что природа возьмет свое… ты молод, силен… ежедневные занятия должны были укрепить твой ум и очистить душу от теней, омрачавших ее. А сейчас я вижу, что опрометчиво было направить тебя по этой дороге.

— Вы разочаровались во мне, учитель? — спросил Андреас.

— Этого никогда не случится, — ответил старик, — но мне страшно за тебя. Философия учит нас, что материя едина: в природном, человеческом и божественном мире имеются три начала, имена которым Сера, Меркурий и Соль. В человеке Сера обозначает смертное тело, Меркурий — дух, а Соль — связующую их душу; в этой связи заключен источник гармонии. Слабый духом не найдет в себе сил, чтобы сопротивляться желаниям плоти — и страсти увлекают его в могилу. Но когда дух бунтует, а тело ослаблено, связь между ними рвется, и тогда гибель настигает человека еще быстрее… В тебе, сын мой, Меркурий весьма силен. Наши занятия сделали его сильнее, но, не будучи укреплен Серой, он может сотворить непоправимое зло. Ах, Андреас, Андреас, я вижу в тебе этот дух разрушения… Как бы я хотел ошибиться! Но это неизбежно, если не принять мер… Что же мне делать? Если бы Господь продлил мои дни, я бы постарался вернуть мир твоему сердцу… — Дрожащими руками старик взял холодную руку ученика и прижал к своей груди. Но Андреас не ответил на пожатие, лишь с силой прикусил губу и отвернулся.

Так их застала вернувшаяся от аптекаря Kotmadam. Пышная и румяная, словно брабантская вафля, она вошла в дом, распространяя вокруг себя острый запах имбиря и гвоздики.

Она сказала:

— Опять вы, мэтр, не желаете себя поберечь. Оставьте этих молодчиков! День-деньской бьют баклуши, что тот, что этот. Нет, чтобы найти себе достойное дело! Только зря тревожат вас. Лучше взгляните, что я вам принесла — славные порошки, составленные из высушенных майских трав. Известно, нет ничего целебнее растений, собранных в мае. Эти и мертвого на ноги поставят, если принимать их натощак — уж поверьте мне, так и будет.

— Благодарю, сударыня, — сказал Виллем Руфус со слабой улыбкой. — Если что и поможет мне, так только ваша неусыпная забота. Не найдется ли у вас немного сушеной лаванды для моего сына? В последнее время он совсем перестал спать.

— Найдется кое-что получше, мэтр, — закивала Kotmadam. — Есть у меня чудесная маленькая подушечка, набитая лавандой и мятой. Я сама ее набивала. Ведь и меня Господь наказывает бессонницей. Бывает, проворочаюсь всю ночь до рассвета, только спасенье — молитва к святой Маргрит и моя подушка. Вот и держу ее под рукой. Но в последнее время она мне не нужна, совсем не нужна. Что ж, я одолжу ее вашему сыну, пусть только кладет платок под голову, когда станет на нее ложиться — не хочу, чтобы чехол засалился.

Она ушла за подушкой, а старый философ привлек к себе молодого и крепко обнял.