Морис Дрюон - Железный король Страница 53

В отличие от брата граф Пуатье старался не проронить ни слова из того, что читал Ногарэ. Хранителю печати Ногарэ, несмотря на все его старания, так и не удалось вырвать у братьев д'Онэ признания относительно графини Жанны: оба отрицали, что у нее есть любовник, не могли назвать его имени. А ведь они признались во всем, и, следовательно, если бы они что-нибудь о ней знали, они бы, несомненно, под пыткой сказали правду.

Конечно, она играла гнусную роль сводни, сомнения в этом быть не могло... Филипп Пуатье размышлял...

Ногарэ, закончив чтение, положил пергаментный свиток на стол. Филипп Красивый заговорил первый:

– Мессир де Ногарэ, вы достаточно ясно осветили нам прискорбные факты. Когда мы примем решение, вы уничтожите все это, – он показал на запись допроса, – дабы не осталось никакого следа, кроме того, что мы навсегда похороним в нашей памяти. Ступайте, вы действовали как должно.

Ногарэ поклонился и вышел.

Воцарилось молчание, которое нарушил чей-то вскрик:

– Нет!

Это крикнул Карл, в волнении он даже поднялся с места. Он снова повторил: «Нет!» – как бы не желая принимать жестокую правду. Подбородок его дрожал, щеки пошли пятнами, и на глаза навернулись слезы, хотя он изо всех сил старался их удержать.

– Тамплиеры... – произнес он с испуганным видом.

– Что такое? – нахмурившись, спросил Филипп Красивый.

Он не любил, когда при нем говорили о тамплиерах. Ибо каждый невольно вспоминал: «Проклят весь ваш род до тринадцатого колена...»

Но Карл и не думал о проклятиях Жака де Молэ.

– В ту самую ночь, – запинаясь, пробормотал он, – в ту самую ночь они были вместе.

– Карл, – холодно прервал его король. – Как супруг вы проявляли излишнюю слабость, так сумейте хотя бы внешне сохранить обличье, достойное принца.

И сын больше не услышал от отца ни единого слова утешения и поддержки.

Его высочество Валуа до сих пор не раскрывал рта, а, как уже говорилось, хранить молчание было для него горькой мукой. Он воспользовался подходящей минутой, дабы излить свой гнев.

– Клянусь богом! – завопил он. – Странные вещи творятся во Французском королевстве даже под кровом самого короля. Рыцарство умирает, государь, брат мой, и вместе с ним умирает честь.

Засим воспоследовала длиннейшая речь, нанизывались одна за другой фразы, пышущие благородным негодованием, а подспудно так и проскальзывали ядовитые намеки. Для Карла Валуа одно вытекало из другого: советники короля (имени Мариньи он не назвал, но все поняли, куда он метит) разгромили рыцарские ордены и тем же ударом уничтожили все моральные устои общества. Государственные мужи «темного происхождения» изобретают какое-то новое право, основанное на римском праве, и подменяют им доброе старое феодальное право, которым прекрасно обходились наши предки. И плоды налицо. А во время крестовых походов жену можно было безбоязненно оставить дома хоть на десять лет – она умела хранить честь, и ни один вассал даже помыслить не смел посягнуть на чужую супругу. А сейчас повсюду распущенность, бесстыдство. Подумать только! Двое каких-то конюших...

– Один из этих конюших принадлежит к вашей свите, брат мой, – сухо прервал его король.

– Равно как другой из свиты вашего сына, – возразил Валуа, кивнув в сторону графа Пуатье.

Тот развел руками.

– Каждый из нас, – наставительно произнес он, – может быть одурачен людьми, которым он доверился.

– Именно поэтому, – закричал Валуа, который славился своим умением извлекать аргументы даже из возражений противника, – именно поэтому нетерпимо, когда вассал совершает тягчайшее из преступлений – осмеливается соблазнить и похитить честь жены своего сюзерена, особенно если она супруга короля или королевская дочь. Конюшие д'Онэ дошли до того...

– Считайте их уже покойниками, брат мой, – перебил его король, пренебрежительно махнув рукой: этот короткий резкий жест стоил самой пространной обвинительной речи и безвозвратно вычеркивал из списка живых двух братьев д'Онэ. – Да и не в этом дело. Мы должны решить участь принцесс-прелюбодеек... Позвольте, брат мой, – добавил он, видя, что Валуа собирается разразиться новой речью, – разрешите, на сей раз я спрошу сначала мнение своих сыновей. Говорите, Людовик.

Людовик Наваррский открыл было рот, но на него напал приступ кашля, и на щеках выступили красные пятна. Кровь бросилась ему в голову. Присутствующие молча ждали, пока он отдышится.

– Скоро начнут говорить, что моя дочь незаконнорожденная, – произнес он наконец, придя в себя. – Вот что будут говорить. Незаконнорожденная!

– Если вы первый будете об этом кричать на всех перекрестках, – сказал король, недовольно нахмурясь, – другие не преминут повторять за вами.

– Конечно, конечно, – подхватил Карл Валуа, который еще ни разу не думал о такой возможности, и в его выпуклых синих глазах заблестел странный огонек.

– А почему бы и не кричать, раз это правда? – спросил Людовик, окончательно теряя самообладание.

– Замолчите, Людовик, – приказал король, стукнув ладонью по столу. – Соблаговолите лучше сказать нам, какую кару вы считаете нужным применить к вашей супруге?

– Пусть сдохнет! – воскликнул король Наваррский. – Она и обе другие тоже. Все три пусть сдохнут. Смерть, смерть и смерть!

Слово «смерть» он произнес даже с каким-то присвистом и рубанул рукой по воздуху, точно напрочь отсекая воображаемые головы.

В разговор вмешался Филипп Пуатье. И, спросив у короля взглядом разрешение высказаться, он произнес:

– Вас ослепило горе, Людовик. А на душе у Жанны нет такого великого греха, как на душе у Маргариты и Бланки. Не спорю, она виновата, и очень виновата, ибо потакала преступному увлечению своих невесток, вместо того чтобы разоблачить их, и она много потеряла в моем уважении. Но ведь мессир Ногарэ, который сумел добиться многого, не смог все же получить доказательств, что Жанна изменила супружескому долгу.

– А ну-ка, пусть Ногарэ ее самолично допросит, и тогда мы увидим, как она не признается! – закричал Людовик. – Она помогала втаптывать в грязь мою честь и честь Карла, и, если вы нас действительно любите, как не раз уверяли, вы сами должны потребовать по отношению к ней той же кары, что и к двум остальным шлюхам.

Граф Пуатье возразил брату, и его ответ, который в других устах прозвучал бы злой иронией, как нельзя лучше характеризовал его нрав:

– Ваша честь, Людовик, мне бесспорно дорога; но не менее дорого мне и Франш-Конте.

Присутствующие удивленно переглянулись, а Филипп продолжал развивать свою мысль:

– Вы владеете Наваррой на правах вашей собственности, Людовик, она перешла к вам от нашей покойной матушки, и, возможно, впоследствии вам будет принадлежать Франция – молю бога, чтобы свершилось это как можно позже. У меня же есть только Пуатье, которое мне соизволил подарить наш отец, и я даже не пэр Франции. Но через Жанну я получил титул пфальцграфа Бургундского и титул сира Салэнского, а салэнские копи приносят мне большую половину моих доходов; кроме того, после смерти графини Маго я унаследую все Конте. Понятно? Пусть Жанну заточат в монастырь, и пусть она проживет там до тех пор, пока все не забудется, пусть даже останется там до конца дней своих, ежели это необходимо ради чести короны, но пусть сохранят ей жизнь.