Лев Вершинин - Обреченные сражаться. Лихолетье Ойкумены Страница 54

Если, конечно, опекуны не позволят врагам погасить ростки грядущего зарева.

Изредка, в полнолуние, когда белая монета дыркой торчит в смоле небес, Аэроп беседует с их отцами.

Эакид и Клеоник бесшумно входят в низкую комнату, присаживаются на циновки, по иллирийскому обыкновению устилающие пол, и негромко расспрашивают его, живущего за троих, о сыновьях. Им приятно знать, что мальчишки год от года делаются все крепче, все смышленее. Клеоника радует, что царевич видит в Леоннате брата, а Эакид не скрывает удовольствия, выслушивая рассказы об успехах Пирра в овладении боевым искусством. И, уходя, друзья приказывают Аэропу долго жить, забыв о разгорающемся под сердцем факеле. Они говорят: ты должен жить до ста лет, мы завещаем тебе остатки непрожитых нами дней. Аэроп кивает покорно: хорошо, я буду жить долго. И заставляет себя не думать о подленьком огоньке, повадившемся терзать грудь, прожигая нутро до самого чрева…

Никто из приближенных царя Главкия даже подумать не смеет о том, что звероватый молосс тяжко недужен. Лишь во взгляде самого Главкия встречает порой Аэроп нечто, похожее на затаенное понимание и сочувствие. В такие мгновения в сухих очах сурового иллирийца стынет непонятная тоска, и Аэропу подчас кажется, что Главкию самому знакомо это жуткое ощущение бессилия перед пожаром, занимающимся в груди…

– Ну же! – подбадривает воспитатель смущенных малышей. – Что приуныли?

Пирр, как всегда, решается первым:

– Чтобы помочь грекам?!

– Повелитель, как всегда, вник в самую суть, – очень серьезно и уважительно кивает Аэроп. – Для того, чтобы помочь грекам…

– А зачем?

Нелегкий вопрос. У этого уверенного в себе, умудренного жизнью великана нет на него четкого ответа. Не было и тогда, двадцать… нет, двадцать пять лет назад. Но в те дни все было просто. Никто не требовал от него совета. «Италийским эллинам нынче туго, – сказал базилевс Александр, владыка Молоссии. – Нельзя отказать им в помощи. Мой македонский племянничек напал на персов ради эллинов Азии, значит, Молоссия займется тем же в Европе». Это было странное объяснение, но всем, кроме гиганта воина, нечто стало понятно. И Андроклид-томур, еще не сгорбленный и не лысый в те дни, одобрительно кивнул. Он всегда был разумником. И Эакид, царевич, тоже кивнул, даром что был еще желторотым птенцом. И даже Клеопатра, жена собственного дяди, баба умная, хотя и стерва – вся в мать, царицу Мирто-Олимпиаду, – не стала возражать. Хотя обычно не соглашалась ни с кем…

А вот Аэроп не понял, но тоже кивнул, показывая всем, что он ничем не хуже других…

В самом деле, чем он уступает томуру?

Тот, конечно, уже в юности, будучи младшим жрецом святилища, умел многое из того, чем славны старшие служители Великого Дуба: он мог запросто отводить глаза и вынимать из человека память, и даже, по слухам, которые сам не опровергал, постиг тайную науку бесед с ушедшими из этого мира… но меч в его руке держался из рук вон плохо, а мужчина, не ладящий с оружием, вряд ли достоин считаться настоящим молоссом, даже если Отец Лесов возлюбил его и осенил своей священной благодатью.

– Зачем? – настойчиво повторил Пирр.

Сейчас, возбужденный и нетерпеливый, он очень походил на отца. Именно таким был семилетний Эакид, разве что кудри не сияли на солнце столь вызывающе. Но еще больше напоминал мальчонка своего дядю, Александра-молосса, внезапное сходство показалось настолько полным, что сердце Аэропа вздрогнуло и мучительно заныло…

Что может ответить старый воспитатель?

Мальчик и вправду растет, быстро, словно замешенное на дрожжах тесто. Нужно быть справедливым: его вопросы вовсе не дурацкие, просто ответы на них Аэропу, увы, неведомы.

Зато меч и кинжал в руки Пирру впервые вложил именно он, Аэроп. И преподал первые уроки высокого искусства подчинять себе острое железо, не скрыв ни одного из приемов, прославивших непобедимого в поединках царского побратима во всех краях от эллинской Амбракии до паравейских перевалов. Царевич еще мал, и тяжесть боевого меча ему пока непосильна, но навыки следует вкладывать в юную душу с самого начала пути, чтобы она сроднилась с оружием раньше, чем тело. Тогда и в немощной старости искусный боец сумеет постоять за себя. Годы и упражнения укрепят мышцы, и однажды – Аэроп предвидит это и бестрепетно ждет этого нескорого, но неизбежного дня – ученик выбьет клинок из руки учителя.

Вот тогда можно спокойно уйти к побратимам.

Но не раньше.

Да, одолевать в схватке, смеяться над болью, подчинять своей воле низших – всему этому Аэроп способен обучить воспитанника.

И не больше того. Но разве этого мало?!

– Зачем же?! – громко повторил Пирр, уже начиная сердиться.

И Леоннат, как всегда, поддерживает его:

– Зачем?

Аэроп неопределенно, но внушительно кивает. Расчесывает густую бороду клешнястой пятерней.

– Ответ на этот вопрос знают лишь цари…

Ярко-рыжие брови наместника молосской диадемы, потомка Ахилла-мирмидонянина, высоко подпрыгивают.

– Но ведь царь – это я, Аэроп. А я не знаю ответа. Почему так?

Час от часу не легче! Милосердные боги, подскажите, как быть!

– Почему первого молосса породил орел? – вопросом на вопрос отвечает седоголовый воин, и голос его исполнен раздражения. – Почему предок иллирийцев – вепрь, а фракийцев – горный волк, а македонцы ведут свой род от медведя? Я не знаю. И никто не знает. Просто всем известно, что это – так, а не иначе. Вам ясно?

Дети притихли.

Еще бы! Если голос наставника становится сипловатым, а брови сходятся к переносице, ему лучше не докучать. Проверено многократно. Как и то, что рука у Аэропа бывает ничуть не легче нрава.

– Зачем мы ходили в Италию? Зачем македонцы шагали на восток, пока не забрались на самый край Ойкумены? Для чего тебя, Пирр, хотели украсть два года назад? Впрочем, ты этого не помнишь…

– Помню, – не соглашается Пирр.

Он и впрямь не забыл ту ночь. Смутно, в полусне: звон, стук, мечущиеся тени, обрывки факельного света, крики, грохот и топот… плачущий от страха Леоннат, тесно прижавшийся к плечу. Ему же, Пирру, совсем не страшно, ну разве что самую малость… черные пятна прыгают через окно… визг… и снова крики, хрипло ухающие, словно из лесу прилетела огромная сова… на миг становится больно от цепкой хватки чужих злых ручищ, в лицо бьет густой вонью… и тотчас возникает в дверном проеме фигура, кажущаяся черной… и в алых отсветах вспыхнувшего фонаря скалится на полу гнусная рожа ночного демона, бородатая, кровавоглазая, плюющаяся… а потом вдруг, резко и нежданно – сильные руки приемного отца, Главкия, притискивают их обоих, и Пирра, и Леонната, к груди, а ночной гость уже совсем не страшен – его вяжут и тащат прочь, заломив руки, а он жалобно скулит и уже не плюется… и в самое ухо гудит гулкий, родной, привычный шепот Аэропа: «Спи, сынок, спи, это был сон… плохой сон… все будет хорошо, не бойся… спи спокойно, сынок…»