Далия Трускиновская - Рижский редут Страница 54

Изучая этих троих сомнительных богомольцев, я совершенно упустил из виду двери Яковлевского храма и не заметил, когда вошел еще один господин. Я увидел его, когда он уже подошел к усатым щеголям и вступил с ними в тихие переговоры.

Я по природе своей благодушен и терпелив. Одно то, что я в детстве и ранней юности превосходно ладил со своим буйным дядюшкой, от проказ которого стонали и маялись все гувернеры, много значит. К тому же я не придаю большого значения внешности человека. В русских пословицах, которые я так люблю, можно сыскать немало, подтверждающих мои взгляды, например: наплевать, что рожа овечья – была бы душа человечья.

Однако к роже мужчины, примкнувшего к двум щеголям, едва ли подходило прозвание овечья. Она была так темна, словно он провел всю жизнь под палящим солнцем, но не здешним – а ежели бы в аду существовало какое-то свое солнце, одновременно обжигающее и ледяное.

Мужчина явно был южанин. Во время похода я видывал похожих на него греков – таких же невысоких, плечистых, головастых и носатых. Но греком он, кажется, все же не был. Я бы счел его по комплекции и черным с проседью волосам за турка – но сладкие турецкие глаза я узнаю за три версты, именно по таким глазам легко опознать в любом обществе хохла с юга Украйны, и даже среди терских казаков они не редкость. Явилась следующая мысль: а не португалец ли сей господин? Но откуда бы взяться португальцу в Риге? И на иудея он совершенно не похож – слишком тяжелое и крупное лицо, к тому же, ни бороды, ни усов, ни примечательных пейсиков, хотя их-то как раз можно легко зачесать за уши. То есть господин был какого-то сомнительного происхождения, особливо же мне его взгляд не понравился.

Еще до морского похода (жизнь моя делились отчетливо на три части; первая – пролог, безмятежная юность, вторая – собственно поход со всеми его приключениями; третья – рижские бытие; и пролог мне уже виделся в розоватом сладостном тумане, хотя такой взгляд на юные годы должен бы прийти гораздо позже) мы гостили в подмосковной у кого-то из дальних родственников. Родственник был страстный охотник и любитель ставить опыты с животными. У него кошка и мыши жили дружно, имелся комнатный заяц – мастер барабанить в нарочно для того изготовленный барабанчик, а также на заднем дворе сидел в загородке ручной волк, выращенный из сосунка. Меня привели туда, поскольку родственник страстно желал похвалиться своим зверинцем. Волк неторопливо прохаживался – и вдруг поглядел на меня. Не желал бы я еще раз в жизни встретить такой взгляд. В нем горел немой вопрос: каким же из известных мне способов убить тебя наиболее надежно? Волк задал его с хваленым спокойствием английского кавалера, и я поспешил отойти подальше. Загородка загородкой, а бес его знает, какие хитрости зреют в волчьей голове.

Так вот, этот господин, который как раз был одет по-рижски, неярко и немарко, и застегнут на все пуговицы, и снабжен старинной тростью с костяной ручкой, взглядом своим сильно напомнил мне того ручного волка. Этот взгляд, внимательный, быстрый, спокойный и опасный, адресовался всем прихожанам Яковлевского храма, как будто кто-то из них представлял угрозу для господина с волчьей сутью.

Он вступил в краткие переговоры с двумя щеголями. Похоже, у них тут была назначена встреча для обсуждения насущных вопросов, причем, сколько я мог понять, он спрашивал, а они отвечали. Языка, на котором шла беседа, я разобрать не мог – читать по губам, как это делают глухие, еще не выучился, а звуки ко мне не доносились, их перекрывали аккорды органа, без коего у католиков богослужения не обходятся.

Я более поглядывал на незнакомку и обнаружил, что она сильно волнуется. Сам я знаю по себе, что избыточное волнение вызывает озноб, и у нее была та же беда – девица куталась в свою тонкую шаль, зябко поводя плечами. Попросту говоря, она ежилась – и не потому, что в храме прохладно. Наконец незнакомка стала отступать назад, она почти пятилась и оказалась у самого выхода.

Чем-то мне этот маневр не понравился. Я тоже стал отступать, норовя не упустить ее из виду.

В католических храмах, как и в православных, есть особый род богомольцев. Это старушки, которым уже в силу возраста и близости к могиле надо позабыть о былой бойкости и набираться понемногу смирения. Они же, напротив, набираются сварливости и изобретают какие-то особые приемы поведения в храме Божием. Причем еще друг у дружки все эти благоглупости перенимают. Наш корабельный батюшка рассказывал, как зять его, служивший в окраинном московском храме, как-то стал находить на известном месте, а был это подоконник возле особо почитаемого образа Николая-угодника, пироги и даже покупные бисквиты. При расследовании явилось, что почтенные простодушные старушки не уразумели слово «попечение», поминаемое в Евангелии и в молитвах. И слова «Отложите всякое попечение» поняли так: «отложите всякая – по печению». Вот и принялись откладывать, являя рвение не по разуму, и ежели бы батюшка со своим расследованием замедлил, они бы, чего доброго, изобрели и особый вид печения, и молитву, к нему прилагаемую, а тех, кто без лакомства в храм явился, изгоняли бы как еретиков.

В Яковлевском храме тоже была когорта старушек, соблюдающих некие правила и лучше Господа Бога знающих, кому можно присутствовать, а кому – нет. Заметив мои перемещения, они хором на меня напустились, причем явно наслаждались тем, что я, по их мнению, не знаю ни немецкого, ни польского языков. Да и может ли их знать огородник в сером армяке, чья физиономия покрыта щетиной?

Я отступал перед их змеиным шипом, пока не налетел на особо вредную старушку, и она двинула меня локотком в бок. Видимо, у костлявых старых ведьм локти с годами как-то затачиваются, наподобие казацких пик, и я чуть не вскрикнул.

Слова, которыми я ответил старушке, мне не хотелось бы лишний раз повторять. Я перенял их у герра Шмидта, который при мне уронил себе на колени кофейник с горячим кофеем. Они долго хранились в моей памяти без употребления, но наконец дождались своего часа. Я и сам не понял, как они у меня выскочили.

В общем, я ретировался из Яковлевского храма, едва ли не преследуемый разъяренными фуриями. И в притворе чуть не налетел на нашу незнакомку.

Она стояла, хмурая и сосредоточенная, губы ее шевелились – возможно, она произносила молитву, и молитву на церковнославянском языке! Иного я и предположить не мог, видя, как она крестится. То, что произошло далее, я могу описать очень скудно и скверно, потому что растерялся.

Очевидно, господин, похожий на грека, завершил свои переговоры и пошел прочь из храма. Увидев его выходящим, незнакомка наша устремилась ему навстречу.