Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана Страница 54

— Оторва!

— Здесь, господин полковник!

— Я предоставлю свободу действий тебе и твоим молодцам. Сколько их у тебя?

— Семьдесят, господин полковник!

— Хорошо. Через пять минут начнется фронтальная атака. Опередите нашу первую линию… расчищайте нам путь… уничтожайте всех, кто попадется… но — ни одного выстрела. Действуйте штыком… только штыком. Понятно?

— Да, господин полковник, спасибо!

— А ты, горнист, — продолжал полковник, — когда доберетесь до последних траншей, труби сигнал атаки.

— Слушаюсь, господин полковник! — радостно откликнулся Питух.

— Только атаки, и ничего другого, что бы ни было — сигнал атаки!

— Сигнала к отступлению не будет, господин полковник!

И полковник скомандовал своим зычным голосом:

— Разведчики, вперед!

Семьдесят человек вышли из рядов и собрались вокруг Оторвы. Почти все несли с собой холщовые мешки с молотком и гвоздями для заклепывания неприятельских орудий.

Оторва почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку, и голос с провансальским акцентом прошептал на ухо:

— Послушай, голубок! Сдается мне, впереди у нас славное дельце.

— Да, старина Буффарик! Мы так всыплем московцам, что у них глаза на лоб полезут.

— Язви их душу!.. Они у нас попляшут!

Оторва окинул взглядом свою команду и доложил:

— Мы готовы, господин полковник!

— Ну что ж, друзья мои, вперед!

Солдаты Адского дозора устремились к французским передовым позициям и, преодолев в несколько прыжков брустверы, оказались у последней линии окопов.

Перед ними высилась темная громада. Это Зеленый холм или, как его называли русские, люнет Камчатка. Не слышалось ни пушечных, ни ружейных выстрелов. Пробитые туры, зияющие амбразуры, рухнувшие брустверы, опрокинутые нашей артиллерией укрепления. Русские ждали атаки.

Расстояние между неприятельским редутом и последней французской траншеей составляло триста метров. Этот участок земли, испещренный воронками, развороченными ядрами и снарядами, предстояло преодолеть в открытую. На крайнем правом фланге, недалеко от бухты, где располагались Селенгинский и Волынский редуты, атака уже началась. Слышались пронзительные звуки горна, потом крики и отдельные пушечные выстрелы.

Оторва приказал своим людям залечь, а сам остался стоять вместе с Питухом, который держал мундштук горна у самых губ. Жану казалось, будто он различает на дне воронок скорчившиеся черные фигуры. Прошла минута. Позади волновался, как человеческое море, полк зуавов, изготовившийся к атаке.

— Пора! — решил Оторва.

И звенящим от напряжения голосом крикнул:

— Вперед, друзья! Вперед!

И тут же раздался страстный призыв горна в атаку! Сыграл его Питух.

Найдется выпивки глоток,                Эгей!Найдется выпивки глоток.

Пригнувшись, широко раскрыв глаза, крепко сжав карабины, зуавы из Адского дозора снова устремились вперед. Почти тут же раздался выстрел, а следом за ним — предсмертный хрип. Стрелял русский, целясь в Буффарика. Буффарик, несмотря на свою комплекцию, подвижный, словно ягуар[226], успел распластаться на земле.

Чудом спасшись от пули, он поднялся, вонзил штык в беднягу, забившегося в яму, и пробурчал:

— Ишь… Хотел меня на тот свет спровадить.

Первый выстрел послужил сигналом. Со всех сторон послышался треск ружей. Забившись по двое, по трое в яму, русские солдаты защищались с мужеством отчаяния и стойко встречали смерть. Разведчики то и дело натыкались на препятствия. Между ямами торчали рогатки, поспешно расставленные перед самой атакой. Приходилось сталкивать их с дороги, иначе на них могли наткнуться подбегавшие зуавы. Один за другим разорвались два фугаса[227]. Коварно присыпанные землей, эти страшные мины разбрасывали во все стороны камни, которые покалечили четырех разведчиков и вспахали землю. Тремя минутами позже эти мины могли бы убить по сорок человек.

Брустверы укреплений на Зеленом холме начали изрыгать огонь. Пятьдесят пушек стреляли картечью. Нарастала ружейная пальба, все более плотная и смертоносная. За грохотом взрывов последовали вопли раненых, а Питух, словно заговоренный, звал и звал в атаку.

— Московцы, верно, думают, будто нас здесь с полтыщи — столько мы наработали! — прокричал Буффарик.

Пока русские канониры перезаряжали пушки, полк зуавов налетел как ураган. Лязг металла, топот шагов, неумолкающие крики: «Да здравствует император! Да здравствует Франция!.. Вперед, зуавы, вперед!» — все гремело, вибрировало, смешиваясь с пронзительными, воинственными звуками горна. Людям казалось, что они медлят. В крови у них был растворен порох! Скорее!.. Еще скорей!

— Беглым шагом!

Полк вышел на открытое пространство. Разведчики добрались уже до подножия Зеленого холма. Зуавам предстояло преодолеть триста метров — полторы минуты под яростным огнем. Ядра вырывали бойцов из бегущих шеренг, картечь прокладывала гибельные борозды, пули сыпались градом.

Люди уже не владели собой, не различали своих, не сознавали, что с ними. Они не чувствовали, как ветер смерти овевал их со всех сторон, не слышали хруста костей, не замечали, как рядом, совсем рядом, билась в конвульсиях человеческая плоть. Все эти люди, добрые, любящие, готовые кинуться в огонь и в воду, чтобы кого-то спасти, теперь были охвачены неистовой жаждой убивать.

Неутолимая страсть, словно пробуждая в них атавистическую[228] свирепость диких предков, толкала их к смертоубийству. О! Вонзить штык по самую рукоять в грудь, прикрытую серой шинелью, видеть, как бьет из раны багровая струя еще горячей крови, слышать страшный крик человека, расстающегося с жизнью в расцвете сил, бежать по распростертым телам несчастных — неужто это все и называется славой?!

Тут уж не до филантропии[229] и не до гуманности[230]. Нужно было взять Зеленый холм. Так хотел Пелисье. А если Пелисье чего-нибудь хочет, надо умереть, но сделать. И пусть все овраги и траншеи будут завалены трупами!

Полк догнал разведчиков, и те, выполнив свою тяжелую работу, оказались в первых рядах. Не останавливаясь, не переводя дыхания, они перелезли через пробитые снарядами валы вражеских окопов и кинулись на их защитников. Те хладнокровно поджидали, выставив вперед штыки. Завязалась рукопашная. Прозвучал последний выстрел, а вслед за ним — грозный скрежет стали, вопли раненых и предсмертные хрипы тех, кто уже бился в агонии.

Схватка развернулась вокруг пушек — их защищали с энергией отчаяния. Погнутые штыки отказывались служить, тогда в ход шли приклады, но и приклады разлетались в щепы. Ружейные стволы использовались как дубинки. Солдаты подбирали камни, банники для чистки стволов. Рукопашная так рукопашная — те, кто остался без оружия, дрались кулаками и ногами.