Иван Кратт - Великий океан Страница 55

Осторожно, издалека Лещинский пытался найти нужный отклик у собеседника. Особенно много говорил о коренных обитателях страны — индейцах, о будущем.

— Мы малая сила… — продолжал Лещинский медленно, словно в раздумье разгребая веткой кедровые иглы. Тусклый желтоватый лоб его избороздили две кривые складки, как трещины. — Но и мы могли уподобить себя Американским областям, схожим во многих начинаниях с нами и в отношениях к отечеству… Павел Савелович! — вдруг поднялся он со своего места. — Не подумайте худо. Интересы отечества драгоценнее для меня, чем моя жизнь. И я знаю, о чем думаете вы и как страдаете… Потому и говорю открыто… Малая сила мы, а только в большую вырасти можем. Великую пользу получит Россия от сих мест. Россия, а не компания…

Последние слова Лещинский произнес раздельно и некоторое время молчал. Павел тоже не произнес ни звука. В лесу уже сгущались тени, меркло небо, из ущелья потянуло сыростью. Между острыми утесами на вершине хребта багровел базальтовый скат. Если бы Лещинский смотрел в сторону собеседника, он бы заметил, как упорно глядел на этот яркий блик Павел и как медленно разглаживались морщины на его лбу…

Павел совсем не волновался, хотя Лещинский затронул его душу. Он сам, так страстно жаждавший примирить, казалось, непримиримое, понял, что это уже совершилось. Разговор с Лещинским как бы подвел черту. Павел любил свою старую родину, тосковал по ней, отчетливо сознавая, что прошлое никогда не вернется в эти леса и долины, что новое, хорошее, культурное вытеснит старую жизнь. И он помогал этому сам ради своей отчизны. Теперь Павел понял, что к тому же стремился и правитель, который также мучился и страдал. Теперь он не будет один. Не помощниками были Лещинский и подобные ему. Не видели они величия дел Баранова. А может быть, и больше… И чувство враждебности, как когда-то в первые дни их знакомства, снова появилось у него против Лещинского.

Лещинский заторопился и дружески протянул руку:

— Будьте гостем у меня, Павел Савелович! Я тут бескровный сирота… И Александру Андреевичу, — добавил он полушутливо, — не говорите о беседе нашей. Не уважает он инакомыслящих, наипаче компанейских. А?.. Скромные мои прожекты покажу…

Он все еще стоял перед камнем, когда Павел поднялся и, глядя на Лещинского открытым светлым взглядом, медленно и спокойно сказал:

— Нет! Вы ошиблись, Лещинский. Все это сделал Баранов. И я горжусь, что он мой приемный отец.

Не замечая протянутой руки, легко, словно освободившись от тяжести, Павел спрыгнул с выступа и быстро пошел к озеру.

Глава седьмая

Два пути вели на восток. Один — неизведанный, холодный и недосягаемый, через ледовитые моря, замерзшие пустыни, где, может быть, не слышно даже крика птиц. Посланное еще в прошлом году судно дошло только до редута «Св. Михаила» в заливе Нортон, дальше все море было забито тяжелым паковым льдом.

Второй путь — через два океана, вокруг света, — был пока и единственным.

Баранов осторожно, шейным платком вытер глобус, свернул карту. Задумчивый и нахмуренный, постоял у шкафа, затем так же неторопливо вернулся к столу. Было еще рано и тихо, сквозь распахнутый ставень тянуло утренней свежестью, гудел прибой.

Правитель думал о России, о новых зачинаниях, о чужих и бездушных приказах, которые только что перечитал. Компания приобретала все возрастающую власть.

— Не доживу я, — сказал однажды правитель своему крестнику, откладывая в сторону тетрадь, куда записывал дневные события. — Не доживешь, может случиться, и ты… А только по-иному все будет. Поймут люди. По-иному и жить станут. В большой душе нету жадности…

Он снял со свечи нагар, закрыл бюро. Лысый и старый, не мигая, глядел на светлое пламя огарка, словно видел будущее…

В дверь постучали. Баранов недовольно отложил вынутые из стола бумаги — не любил, когда его тревожили в эти утренние часы, встал.

— Ну, кто там?

Он подумал, что, наверное, Серафима решила спозаранку заняться уборкой, и хотел уже отчитать ее, но стук повторился еще раз тихо, осторожно, словно скреблась кошка. Домоправительница так не стучала.

— Ну? — повторил правитель громче.

И в горницу вошел Лещинский. Он был бледен и понур и казался глубоко взволнованным. Поклонившись Баранову, Ленинский несколько секунд стоял у порога, затем торопливо и как-то судорожно бросился вперед, упал на одно колено и, схватив руку правителя, прижался к ней влажным, холодным лбом.

— Чего ты? — изумленно отступил Баранов.

Неожиданная выходка бывшего помощника удивила его, заставила нахмуриться. Сдержанный и всегда спокойный на вид, он часто обрывал слишком возбужденного собеседника. Только Павлу прощал порывы. В них была искренность.

Лещинский поднялся, передохнул, словно пробежал много верст, и, порывшись за пазухой, вытащил оттуда небольшой, сложенный вдвое листок бумаги, на котором были написаны имена участников заговора, и крайним снизу — имя Павла.

Баранов выслушал Лещинского спокойно. Несколько раз переспросил подробности. Так же спокойно отдал распоряжения. Лишь по согнувшейся спине, по набухшим, побелевшим векам можно было догадаться о тяжелом ударе, причиненном известием.

Последние недели правитель сам чуял среди промышленных чье-то враждебное влияние. Но хлопоты по отправке корабля, заботы о провианте, бесконечные думы и тревоги о завтрашнем дне не позволяли заняться настроением обитателей поселка. Он понял, что упустил главное, и на минуту растерялся. Заговорщики решили убить его, когда Наплавков будет дежурным и обходным по крепости. Попов и Лещинский должны подойти к правителю вместе с гарпунщиком, стрелять назначено тут же во дворе, всем сразу. Чтобы не промахнуться…

В крепости уже проснулись. Стуча мушкетами, прошел под окнами караул, певуче и гортанно бранились возле кухни прислужницы-индианки, донесся первый удар колокола. Ананий начинал обедню. Поп тоже, наверное, знал о заговоре и, может быть, собирался благословить бунтовщиков… Завтра они сойдутся у Лещинского, подпишут обязательство и назначат день…

Баранов поднялся с кресла, глянул на доносчика ясными, немигающими глазами.

— Когда учинят подписи… — сказал он глухо, — затянешь песню.

— Какую песню, Александр Андреевич?

Лещинский продолжал держаться угодливо и сокрушенно, но в словах его проскальзывала радость. После неожиданного отпора Павла он понял, что надо спешить.

— Какую хочешь.

— Тогда извольте… — Лещинский на некоторое время задумался, потер свой круглый блестевший лоб. — Вот… Песню ирокезов. Перед смертью поют на костре.