Александр Дюма - Графиня де Монсоро Страница 56

— Фамилию, давайте фамилию! — дружно закричали миньоны.

— Прежде всего, среди прочих букв, которые нам остаются, мы видим “H” прописное: пиши “H”, Ногарэ.

Д’Эпернон повиновался.

— Затем “e”, потом “r”, да еще там в слове “Valois” осталось “o”; наконец, в подписи Генриха имя от фамилии отделяют две буквы, которые ученые грамматики называют частицей; и вот я накладываю руку на “d” и на “e”, и все это вместе с “s”, которым заканчивается родовое имя, образует слово: прочти его по буквам, Эпернон.

— “H-e-r-o-d-e-s”… “Herodes” — “Ирод”,— прочитал д’Эпернон.

— “Vilain Herodes”! Подлый Ирод! — воскликнул король.

— Верно, — сказал Шико. — И этим именем ты подписываешься каждый день, сын мой. Фу!

И шут откинулся назад, изобразив на лице ужас и отвращение.

— Господин Шико, вы переходите границы! — заявил Генрих.

— Да ведь я сказал только то, что есть. Вот они, короли: им говорят правду, а они сердятся.

— Да уж, нечего сказать, прекрасная генеалогия, — сказал Генрих.

— Не отказывайся от нее, сын мой, — ответил Шико. — Клянусь святым чревом! Она вполне подходит королю, которому два или три раза в месяц приходится обращаться к евреям.

— За этим грубияном, — воскликнул король, — всегда остается последнее слово! Не отвечайте ему, господа, только так можете заставить его замолчать.

В карете немедленно воцарилась глубокая тишина, и это молчание, которое Шико, весь ушедший в наблюдение за дорогой, по-видимому, не собирался нарушать, длилось несколько минут — до тех пор, пока карета, миновав площадь Мобер, не достигла улицы Нуайе. Тут Шико внезапно соскочил на мостовую, растолкал гвардейцев и преклонил колени перед каким-то довольно приятным на вид домиком с выступающим над улицей резным деревянным балконом, который опирался на расписные балки.

— Эй, ты! Язычник! — закричал король. — Уж если тебе так хочется встать на колени, встань хотя бы перед крестом на середине улицы Сент-Женевьев, а не перед простым домом. Что, в этом домишке церковь спрятана или, может, алтарь?

Но Шико не ответил, он стоял коленопреклоненный посреди мостовой и во весь голос читал молитву. Король слушал, стараясь не упустить ни одного слова.

— Господи Боже! Боже милосердный, Боже праведный! Я помню этот дом и всю жизнь буду его помнить; вот она, обитель любви, где Шико претерпел муки если не ради тебя, Господи, то ради одного из твоих созданий; Шико никогда не просил тебя наслать беду ни на герцога Майенского, приказавшего подвергнуть его мучениям, ни на мэтра Никола Давида, выполнившего этот приказ. Нет, Господи, Шико умеет ждать, Шико терпелив, хотя он и не вечен. И вот уже шесть полных лет, в том числе один високосный год, как Шико копит проценты на маленьком счете, который он открыл на имя господ герцога Майенского и Никола Давида. Считая по десяти годовых — а это законный процент, под него сам король занимает деньги, — за семь лет первоначальный капитал удвоится. Великий Боже! Праведный Боже! Пусть терпения Шико хватит еще на один год, чтобы пятьдесят ударов плетью, полученные им в этом доме по приказу этого подлого убийцы, лотарингского принца, от его грязного наемника — нормандского адвоката, — чтобы эти пятьдесят ударов, извлекших из бедного тела Шико добрую пинту крови, выросли до ста ударов бичом каждому из этих негодяев и до двух пинт крови от каждого из них. Пусть у герцога Майенского, как бы он ни был толст, и у Никола Давида, как бы он ни был длинен, не хватит ни крови, ни кожи расплатиться с Шико, и пусть они объявят себя банкротами и молят скостить им долг на пятнадцать или двадцать процентов, и пусть они сдохнут на восьмидесятом или восемьдесят пятом ударе бича! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Да будет так! — заключил Шико.

— Аминь, — сказал король.

На глазах у пораженных зрителей, ничего не понявших в этой сцене, Шико поцеловал землю и снова занял свое место в карете.

— А теперь, — сказал король, который, хотя за последние три года и лишился многих привилегий, подобающих его сану, отдав их в другие руки, все еще сохранял право обо всем узнавать первым. — А теперь, мэтр Шико, откройте нам, зачем была нужна такая странная и длинная молитва? К чему это биение себя в грудь? К чему, наконец, все эти кривляния перед самым обычным с виду домом?

— Государь, — ответил гасконец, — Шико — как лисица: он обнюхивает и лижет камни, на которые пролилась его кровь, до тех пор, пока не размозжит об эти камни головы тех, кто ее пролил.

— Государь, — воскликнул Келюс, — я держу пари! Как вы сами могли слышать, Шико в своей молитве упомянул имя герцога Майенского. Держу пари, что эта молитва связана с трепкой, о которой только что мы говорили.

— Держите пари, сеньор Жак де Леври, граф де Келюс, — сказал Шико, — держите пари — и вы выиграете.

— Стало быть… — начал король.

— Именно так, государь, — продолжал Шико, — в этом доме жила возлюбленная Шико, доброе и очаровательное создание, из благородных, черт побери! Однажды ночью, когда Шико пришел ее повидать, один ревнивый принц приказал окружить дом, схватить Шико и жестоко избить его, и Шико был вынужден бежать через окно, разбив стекла — открыть его у него не было времени, — и затем прыгнуть с высоты этого маленького балкона на улицу. Не убился он только чудом, и потому всякий раз, проходя мимо этого дома, Шико преклоняет колена, молится и в своих молитвах благодарит Господа, выручившего его из такой передряги.

— Ах, бедняга Шико, а вы еще порицаете его, государь. По-моему, он вел себя как подобает доброму христианину.

— Значит, тебя все же изрядно поколотили, мой бедный Шико?

— Изрядно, изрядно, государь, но не так сильно, как я бы хотел.

— То есть?

— По правде говоря, я не прочь бы получить несколько ударов шпагой.

— В счет твоих грехов?

— Нет, в счет грехов герцога Майенского.

— Ах, я понимаю; ты намерен воздать Цезарю…

— Нет, зачем же Цезарю, не будем смешивать, государь, Божий дар с яичницей: Цезарь — великий полководец, отважный воин, Цезарь — это старший брат, тот, кто хочет быть королем Франции. Речь не о нем. У него счеты с Генрихом Валуа, и это касается тебя, сын мой. Плати свои долги, Генрих, а я уплачу свои.

Генрих не любил, когда при нем упоминали его кузена, герцога де Гиза, поэтому, услышав намек Шико, король насупился, разговор был прерван и не возобновлялся более до прибытия в Бисетр.

Дорога от Лувра до Бисетра заняла три часа, исходя из этого, оптимисты считали, что королевский поезд должен прибыть в Фонтенбло назавтра к вечеру, а пессимисты предлагали пари, что он прибудет туда не раньше чем послезавтра в полдень.