Анатолий Ковалев - Потерявшая имя Страница 56

По приезде из Владимира Софья сгоряча предложила сестре раздать все их наряды обездоленным семьям, тем самым погорельцам, что денно и нощно дежурили возле губернаторского дома на Тверской. Наталья подняла ее на смех. Наверное, это и в самом деле выглядело бы смешно, зато (кусала губы Софи) хоть отчасти искупило бы то, что их папенька ограбил магазин мадам Обер-Шальме. У нее до сих пор пылали уши от стыда при воспоминании об этом. Все свои «подарки» от Обер-Шальме она отдала служанкам, чем привела отца в бешенство. И если бы он узнал, что она сейчас едет не на дополнительный урок к Вехову, а на встречу с «авантюристкой», то разразился бы грандиозный скандал и, вполне возможно, ее посадили бы под домашний арест. При этом Софи вовсе не считала свой поступок геройским, а напротив, даже испытывала некоторые угрызения совести, потому что матушка носила под сердцем ребенка и ее нельзя было волновать.

В мастерскую художника она вошла, раздираемая противоречивыми чувствами, но, увидев Елену, не раздумывала более и бросилась к ней в объятья:

— Прости, что вчера промолчала! Родители не дали бы мне раскрыть рта. Мы ведь сейчас опальные, Москва объявила нам бойкот.

— Знаю, Софи, — перебила ее Елена, — но и ты войди в мое положение. Я теперь никто, со дня на день дядя окончательно захватит мое наследство. У меня осталась последняя надежда — обратиться за помощью к твоему отцу.

— Да, но ты забываешь… — с сомнением в голосе начала Софи.

Юная графиня остановила подругу:

— Я не желаю слышать о политике! У твоего отца пока что есть власть и влияние, и он обязан мне помочь, потому что… потому что…

Она не решилась докончить фразу, но Софи помогла ей, выразившись по своему обыкновению хладнокровно и четко:

— …потому что именно мой отец, отдавший приказ поджигать дома, виновен в смерти твоей матери. Так?

— Не совсем, — возразила Елена. — Нас подожгли французы…

— Ты в этом уверена? — удивилась дочь губернатора.

— Еще бы мне не быть уверенной! — Графиня отвернулась, чтобы спрятать слезы. — Прости, мне тяжело вспоминать… — призналась Елена после паузы и, сделав глубокий вдох, продолжила: — Мне не в чем обвинять твоего отца, разве только в том, что мои родители до последнего верили его словам, будто Москву не отдадут! Но отец, так или иначе, ушел бы с ополчением, а матушка, не дождавшись весточки от него, не уехала бы из Москвы. Мы были обречены, и не надо никого винить…

— Не слишком ли большие надежды ты возлагаешь на моего папа? — покачав головой, спросила Софи. — Не забывай, он дружит с твоим дядюшкой!

— У меня нет другого выхода! — в отчаянии всплеснула руками Елена.

— Прошу тебя, не волнуйся… — Софи покровительственно прижала к груди подругу и коснулась губами ее холодного лба. Сегодня ночью она долго не могла уснуть, ее мучили страшные мысли о том, что на ее семье лежит несмываемое кровавое пятно. Кому-то — отцу ли, матери, сестрам, ей самой или тому, кто еще не взглянул на белый свет, а только-только затеплился в материнском чреве, придется за него ответить. «Если я не помогу Элен, не будет мне в жизни удачи! — думала она, ворочаясь на сбитых простынях. — Мы связаны с ней Пожаром навеки!»

— Едем к нам! — решительно объявила Софи.

Она кликнула Павла Порфирьевича и попросила его найти извозчика.

…Опомнившись от потрясения, Федор Васильевич провел незваного гостя к себе в кабинет. В сущности, страха и робости перед молодым генералом он не испытывал. Граф вообще всегда отличался бесстрашием и находчивостью. Будучи волонтером, при взятии Очакова, он был представлен Суворову. Гениальный полководец строго, с недоверием, посмотрел на новичка и с ходу задал вопрос: «Сколько рыб в Неве? Отвечай!» — «Восемнадцать миллионов девятьсот сорок две тысячи, пятьсот тринадцать рыбин, Ваше Высокопревосходительство, не считая мальков», — глазом не моргнув, ответил Ростопчин. «Ай да молодец! — рассмеялся Суворов. — Бойкий малый! Такому палец в рот не клади!» И взял его к себе в службу. Пожалуй, никогда и ни перед кем граф так не преклонялся, как перед этим великим человеком. Он чуть ли не в одиночестве стоял у постели умирающего опального Суворова, рискуя быть отлученным от двора. Правда, отлучили его по другому поводу. Продежурив без отдыха две недели в покоях цесаревича Павла, он в письме гофмаршалу разразился бранью по поводу своих товарищей, не явившихся на дежурство, прекрасно зная, что те игнорируют цесаревича, чтобы подольститься к его матери-императрице. Он и Павлу, когда тот стал императором, мог высказать правду-матку в лицо и тем самым удержать от очередного безумного поступка. Тысячи раз он дергал смерть за усы и оставался цел там, где другие бесславно гибли. Ему ли, прошедшему сквозь огонь, воду и медные трубы дворцовых интриг, побывавшему в опале при всех трех царствованиях, бояться какого-то молодого офицера, присланного очередным императором?

— А ведь я тебя, батюшка, помню совсем младенцем, — подмигнул он Бенкендорфу, принимая добродушно фамильярный тон. — Вот каким молодцом стал! Жаль, не удалось свидеться этой осенью.

Возвращение Ростопчина из Владимира как раз совпало со знаменитой очисткой Бородинского поля, которой руководил военный комендант. После Бородина Бенкендорф уже не вернулся в Москву, а отправился догонять армию.

— Вы не торопились с возвращением, граф, — сказал он по-французски, — а мне на все мероприятия отводилось не так уж много времени.

Федор Васильевич нахмурился. Он прекрасно понимал расстановку сил. Да, Бенкендорфы, так же как и он, при новом царствовании оказались в опале. Но если Ростопчину понадобилось несколько лет, чтобы найти себе покровительницу в лице Великой княгини Екатерины, сестры императора, то за спиной Бенкендорфа с самого начала стояла более могущественная персона — мать-императрица Мария Федоровна. Еще в 1797 году, когда умерла ее лучшая подруга Тилли, в сопровождении которой она когда-то приехала в Россию, Мария Федоровна объявила, что детей Анны Юлианы Бенкендорф она усыновляет и берет под свою строгую опеку. Александр до сих пор отчитывался перед названной матерью во всех своих делах и поступках, и она часто журила его, особенно за мотовство. Деньги никогда не задерживались надолго в его карманах, и порой ему приходилось просить помощи у матушки-императрицы.

Все это было доподлинно известно Ростопчину, впрочем, так же как Бенкендорфу было доподлинно известно, что в свое время граф сплел целую сеть интриг, чтобы ослабить влияние Марии Федоровны на ее венценосного супруга, императора Павла. За это Ростопчин и был отлучен от двора в последний год рокового царствования. Это обстоятельство никак не располагало молодого офицера к губернатору. А если учесть, что Бенкендорф являлся противником любого рода проявлений шовинизма, то можно было считать, что встретились два непримиримых врага. Однако имелись кое-какие обстоятельства, поневоле сближающие и даже примиряющие графа и молодого генерала. Лучшим другом Федора Васильевича был граф Семен Романович Воронцов, известный англоман, много лет возглавлявший дипломатическую миссию в Лондоне. А лучшим другом Александра Христофоровича был сын посла Михаил Семенович Воронцов, с которым он познакомился в Грузии и бок о бок участвовал во многих сражениях. Мишель был весьма высокого мнения о Ростопчине, считал его подлинным русским героем, пожертвовавшим Москвой ради спасения России. А еще (молодой генерал вынужден был сознаться себе в этом) у него перед глазами время от времени возникал образ милой девушки, с которой он столкнулся на крыльце…