Андрей Степаненко - Великий мертвый Страница 57

И старейшины немедленно отдавали распоряжения: мужчинам разобрать из арсеналов все оружие, что есть, детям собирать камни для пращей, а женщинам убрать с крыш домов сушеные фрукты, полностью очистив и подготовив площадки для лучников.

— Мотекусома не молод; его суждения потеряли ясность, а ни встретиться, ни поговорить с ним не удается, — констатировали факт посланцы наиболее нетерпеливых вождей. Так, не пора ли нам подумать о новом Тлатоани?

— Вы и сами знаете, как непроста процедура досрочных выборов, — жестко напоминал Какама-цин. — Дайте мне достаточно веский повод, и я обязательно поставлю вопрос перед Большим советом.

И вот на этом все и стопорилось. Ни столичные слухи, ни мнение жрецов, ни даже известия о жуткой казни трех военачальников достаточно веским поводом для созыва всех вождей всех племен Союза не были.

Хуже того, провинция вообще все воспринимала иначе!

— Ну, слышал я о кастиланах, — пожал плечами при встрече пожилой вождь с юга. — Люди говорят, что они бессмертны, и что у них по четыре ноги. Но я в это не верю. И тебе, Какама-цин, не советую.

— Я так понимаю, ты, Какама-цин, хочешь дядюшку своего поскорее сменить, — прямо в глаза обвинил его другой вождь — с востока.

— А байки о кастиланах, которые якобы самого Мотекусому Шокойо-цина в плен взяли, ты детям своим расскажи, а не мне, — поддержал его третий провинциал. — Они еще маленькие, может, и поверят.

Выслушав десятки подобных речей, Какама-цин вконец извелся. Он был готов пойти на все, даже честно признать — хоть на Большом совете: ваших дочерей, скорее всего, периодически насилуют, а уж убить могут в любой миг! Но он слишком хорошо знал, что, стоит ему лишь открыть рот, лишь поставить вопрос о засидевшихся во дворце «гостях», как появится новый приговор с личной печатью Мотекусомы. А значит, он, — не то чтобы начать войну, — даже совета не успеет собрать.

Оставался заговор, — пусть тайный и беззаконный, но единственно возможный путь.

Первые военные приготовления дозорные Кортеса обнаружили через два часа после казни, а к вечеру факелами переливалась вся столица.

— Самое время исповедаться, сеньор генерал-капитан, — мстительно уколол Кортеса бывший губернаторский мажордом.

— Вижу, — хмуро признал Кортес.

— И это все, что ты хочешь сказать?! — взвился Альварадо. — Это ведь ты из себя карающую длань Сеньора Нашего Бога строил! Не я! Не Ордас! Ты! Мы тебя всем советом уговаривали: не надо, Эрнан! Не испытывай судьбу! И что теперь?

Кортес устало потер лицо узкой ладонью.

— У нас пороха на две недели осады. А там я что-нибудь придумаю.

Но уже спустя два дня стало ясно: штурмовать их никто не собирается, но и выпустить из столицы — не выпустят. С башен дворца было прекрасно видать: приготовления идут буквально в каждом дворе и на каждой городской крыше.

А спустя неделю Кортес решился.

— Собирайтесь, — кинул он капитанам.

— Куда? — с подозрением уставился на него Альварадо.

— В свет выйдем, по улицам прогуляемся… — невесело усмехнулся Кортес, — святых отцов с собой на прогулку возьмем…

— Это еще зачем? — побледнел Ордас.

Кортес почесал затылок и засмеялся.

— Покажем Великого Тлатоани людям. Пусть не думают, что он власть утратил.

Капитаны дружно охнули.

— Ты, Эрнан, определенно свихнулся!

Кортес понимающе вздохнул и слабо улыбнулся.

— Надо что-то делать. Марина говорит, если Тлатоани слишком долго не появляется в храме, вопрос о его смещении может поставить даже совет жрецов. Вы представляете, что нас ждет, если наш главный заложник перестанет быть правителем и станет никем?

Капитаны понурились. Они представляли.

Осада оказалась тяжким испытанием. И если бы не беседы с Мотекусомой и не рукописи, которые доставили из библиотеки дворца, падре Хуан Диас, пожалуй, не сохранил бы не только благочестия, но даже здравомыслия. Однако беседы и рукописи помогли. И шаг за шагом, где со слов день ото дня мрачнеющего правителя, где при помощи Марины, где благодаря обретенным в монастырях навыкам он сортировал и перекладывал новые знания и удивлялся все больше, — дикие индейцы знали почти все то же, что и он сам!

Они знали движения планет и длину года. Они рассчитывали объем паводков и знали, какой глубины и ширины строить каналы, отводящие воду от посадок. Они сажали на одном поле по две-три культуры и собирали такие урожаи, что египтянам и не снились. У них не было скота, и они вывели мясную породу собак. У них были бедные почвы, и они додумались делать общественные туалеты, чтобы ни капли дерьма не пропало зря. Они совершенно не знали колеса и лошадей, и, тем не менее, построили огромные, на удивление логично устроенные и весьма сложно организованные города.

И только с одной наукой индейцы оплошали почти так же фатально, как и с религией, — с хронологией. Они были абсолютно уверены, что мир существует больше пяти с половиной тысяч лет, а почти стертая катастрофами с лица земли жизнь возобновилась уже, как минимум, в пятый раз! Такой дикой ереси он еще не встречал никогда…

Как раз этим вопросом святой отец и занимался, когда пришел Кортес.

— Собирайтесь, падре, — без объяснений распорядился генерал-капитан. — В город с нами пойдете.

Падре Хуан Диас иронично изогнул бровь.

— У нас появились желающие лечь на алтарь Уицилопочтли?

— А я и не спрашиваю ничьего желания, — отрезал Кортес. — Это приказ.

Падре хотел, было, воспротивиться, но затем переговорил с братом Бартоломе и узнал, что их выведут под прикрытием Мотексомы. Подумал и решил, что ссора с Кортесом все-таки рискованнее этой странной «прогулки». Быстро надел на себя — один поверх другого — два хлопчатых панциря, с трудом натянул еще и рясу и, неповоротливый, словно каплун, пристроился в хвост процессии. Вышел сквозь ворота и сразу же пожалел обо всем.

Более всего процессия напоминала похоронную. Впереди, на позолоченных носилках в окружении слуг, охраны и вождей торжественно несли Великого Тлатоани, и поначалу изумленные горожане начинали бурно приветствовать своего правителя. А потом они замечали, что ближе всего к носилкам идут кастилане в просторных почетных плащах из перьев колибри и кецаля, и восторг мгновенно иссякал.

Но хуже всего были городские мальчишки, неотступно следовавшие за процессией и, — видимо, на спор, — норовящие попасть камешком в одинаковые тонзуры обоих святых отцов. И лишь когда процессия подошла к подножию высоченной пирамиды, мальчишки отстали.

Впрочем, и здесь было не легче. Святой отец насчитал в четырехсторонней пирамиде девяносто одну ступень — как раз, четверть года, и была каждая из них высотой до колена, и, пока он в двух своих панцирях забрался на самый верх, мысль осталась одна — упасть и умереть… до первого взгляда вверх.