Анна Антоновская - Ходи невредимым! Страница 57

Словно слившийся с побледневшей ночью, опустив голову, сидел Даутбек весь во власти борьбы пламенных желаний и холодного рассудка.

Так его утром и нашли Дато и Хорешани. Отважный «барс» бессмысленно посмотрел на играющий в росинке луч свежего солнца, на что-то кричащего Дато, махнул рукой и, дернув калитку, молча вышел из оживающего сада…

Хорешани не удерживала заплаканную Магдану. И она в сопровождении Димитрия и Матарса выехала в замок Цицишвили, где жила до сегодняшнего дня спокойно, окруженная заботой крестной.

Нет, напрасно добрая Хорешани успокаивает ее, – вместе с причудливой ночью исчезло сияние дня…

Долго шумели «барсы», негодуя на ледяного Даутбека. Даже Гиви, кажется, впервые возмутился: «Да этот окаменелый „барс“ и не думал вздыхать, прощаясь с Магданой!» Но, верно, никто, кроме Дато, не догадывается, как жарки вздохи друга, когда сон одолевает всех, кроме влюбленных.

Наконец общими усилиями Даутбека затащили в дом Дато. И тут «барсы» с жаром набросились на друга. Что только не выслушал он! Да, они не поскупились на сравнения, и Даутбек почувствовал себя одновременно и упрямым ишаком, и бесхвостым чертом, и кривоглазым евнухом. И еще многими лестными определениями в пылу дружеского восторга наградили разволновавшиеся «барсы».

Мягче всех убеждал Дато.

Даутбек молчал, внезапно он резко поднялся:

– Если бы даже достоин был светлой княжны, все равно не изменил бы решения. Какая цена дружбе, если при первом биении сердца способен забыть о горестной участи Димитрия? Не я ли обещал разделить с ним одиночество сердца?

– Напрасно терзаешься, дорогой. Первый обрадовался бы твоему счастью Димитрий, ибо он и жалеет Магдану, и восхищается ее гордостью.

– И это знаю, Дато, но так лучше: не пристало мне родниться со «змеиным» князем.

– Родниться? Да он от позора с ума сойдет!.. И какой вой подымут остальные Барата в фамильных гробах…

– А я не люблю, когда у меня под ухом мертвецы вопят, особенно в княжеских бурках. – И, резко меняя разговор, Даутбек засмеялся. – Ты лучше другим восхищайся! Как ловко Теймураз уничтожил картлийские дарбази Славы! Знал, шаирописец, чем княгинь переманить: сначала устроил в Телави праздник цветения миндаля, потом праздник рождения шелка, потом праздник розлива вин, праздник похищения быка… Говорят, все княгини, подобрав шальвари, гонялись по Алавердскому лугу за перепуганным бугаем.

«Барсы» переглянулись: довольно насиловать волю друга, довольно терзать несбыточной мечтой. И, остановившись на празднике похищения быка, принялись изощряться в фривольных подробностях: рассказывали о джейраноподобных князьях, которые в угоду кахетинцу умиленно созерцали, как их жены царапали о колючую ежевику то, что опасно царапать.

– Скажу прямо, дорогой, – заразительно смеялся Дато, – не только быком готовы угождать кахетинцу.

– Еще бы! Не перестают страшиться воцарения Георгия Саакадзе! Ведь он предпочитает, чтобы не родовитые жены гонялись за рогатой жертвой, а рогатые мужья гонялись бы за «львом Ирана».

Кажется, на годы хватило бы насмешек, но вошла Хорешани, и сразу оборвался разговор не для женского уха. Бурным весельем встретили они известие, что жирные телята томятся желанием быть растерзанными «барсами», а тугие бурдючки сами выкатились из подвала.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

– Опять не тот сон! – вскричал Хосро, швырнув в Гассана золоченые коши. – Когда же ты, радость собаки, увидишь сон, желательный мне?

– О ага мирза, сосуд благовоний, разве я повелеваю снами? Я вижу то, что аллах благосклонно посылает. Хороший сон, ага. О гебры, – закричал я, – почему ишак, нагруженный шелковыми коврами, вылез прямо из солнца?

– Что? Ишак? И ты смеешь называть это хорошим сном?! – И обозленный Хосро, схватив кальян, свирепо запустил им в Гассана.

Ловко увернувшись и наступив на расколотый фарфор, Гассан невозмутимо продолжал:

– О гебры, будьте свидетелями перед небом – не аллах ли гяуров въехал на ишаке в священный город? Не за ним ли с мольбой и надеждой бежал народ?

– Замолчи, презренный! – вскричал Хосро, вспомнив замок отца в Кахети, где любил молиться перед иконой, изображавшей въезд Христа в Иерусалим. – Как смеешь ты, жир кабана, думать, что народ бежал за ишаком?

– О аллах! За кем же бежать народу, если ишак вез священную поклажу? – Заметив зловещие пятна на лице Хосро, предвещающие большую битву, Гассан услужливо пододвинул к Хосро столик с драгоценной вазой, предварительно выхватив из нее бархатистые розы.

– О ага мирза, дослушай милостиво, и ты увидишь, что ишак тут ни при чем… Вылез ишак из солнца и оглядывается, где ему разостлать коврик. О ишак, закричал я, разве ты не узнал дом ага мирзы?.. – Гассан вдруг на миг замолк: он увидел через решетчатое окно скачущего всадника в шлеме шахского гонца и, захлебываясь, вскрикнул: – О ишак, ишак, стели скорее коврик под ноги моему ага мирзе, ибо не по песку же он пойдет к шах-ин-шаху!..

Задыхаясь, вбежал молодой слуга:

– Велик аллах в своем милосердии! От шах-ин-шаха гонец! Да живет шах-ин-шах вечно, он призывает тебя.

– Гассан, – завопил Хосро, величественно сбрасывая с себя парчовый халат, – прими дар! А если беседа со «львом Ирана» будет для меня радостной, получишь и золоченые коши.

Тинатин вышла на верхнюю террасу сада. В обычной истоме томились пальмы, опять таинственно журчал фонтан. Но Тинатин знала, – сегодня все необычно. Сегодня решается поход на Грузию… «Опять моя страна подвергается смертельной опасности. Сквозь зелень платанов здесь так же будут алеть розы, нежные звуки лютни нарушать дрему апельсиновых деревьев, а там долины захлебнутся в крови, стоны разгонят птиц, сгорят города… Пресвятая богородица, защити и помилуй твой удел! Но, может, победит царь Теймураз? Нет, не царь, а Саакадзе… Тогда стоны заглушат лютню и кровь затопит Исфахан, как было после Марткоби. Сколько пыток, сколько виновных и не виновных в поражении погибло мученической смертью… Плач потрясал ханские гаремы. Каким страданиям подверглись матери, жены, сестры казненных по велению шаха… О, где найти покой?! Сердце двоится и… Позор! Я снова молю бога о ниспослании победы грузинскому оружию…»

Тинатин испуганно оглянулась, провела ладонью по лицу, точно смахнула опасную мысль. Она старалась думать о другом… Шах все больше внимателен к ней. С годами он остывает и к ласкам молодых наложниц, и даже к законным женам. Лишь одна Тинатин владеет его сердцем, его мыслями. Уже без ее совета властелин не решает ни одно дело. Вот и вчера… Ни на минуту не раскаивается она, что восхитилась мыслью шаха направить в Грузию Хосро-мирзу, а не страшного в своей жестокости Юсуф-хана. «О мой повелитель, – вскрикнула она, целуя край его одежды, – Хосро-мирза завоюет тебе непокорные земли, ибо у кого жар в горле, тот перелезет к источнику даже через колючий забор». Шах долго смеялся: «Бисмиллах, этот мирза уже пятый плащ на майдане покупает, совсем готов для воцарения в Грузии, – одного не хватает: моего благосклонного повеления. Твои уста изрекли истину: я свое царство умножил мечом, пусть и мирза мечом добудет грузинский трон… Иншаллах, Хосро-мирза возглавит грозное нашествие иранских войск на Гурджистан».