Альберто Васкес-Фигероа - Гароэ Страница 57

– Дело дрянь, мой лейтенант, – сказал он в заключение. – Совсем плохо, потому что у островитян уже не осталось соленой воды, чтобы смешивать с этой.

– Если Господь соблаговолил защищать нас до сих пор, мы должны надеяться, что Он будет делать это и дальше, – изрек брат Бернардино де Ансуага, подходя к ним: он успел услышать последние слова. – Я рад видеть тебя живым, сын мой.

– А мне приятно видеть соотечественника, пусть даже на нем болтается нечто, отдаленно напоминающее сутану, – непочтительно ответил человечек, который, впрочем, тут же спросил: – Не могли бы вы исповедать преступника, которого вот-вот повесят?

– С превеликим удовольствием, но надеюсь, что, учитывая особые обстоятельства, в которых мы оказались, лейтенант проявит милосердие, а то и вовсе придет к выводу, что не стоит тратить время на то, чтобы казнить такую пустельгу.

– Никто никого не будет вешать, пока я здесь командую, Ящерица, – сказал Гонсало Баэса тоном, не оставляющим никаких сомнений. – Мы и так понесли слишком большие потери. Правда, если ты и дальше будешь валять дурака, клянусь, что не только казню, но еще и прикажу, чтобы перед этим тебе всыпали пятьдесят ударов кнутом. – Он взмахнул рукой, спешно отсылая его прочь. – А сейчас разыщи-ка Гарсу и попроси ее прийти: надо, чтобы она мне объяснила, что такое задумал Бенейган.

Тот помчался со всех ног, и, глядя ему вслед, лейтенант в очередной раз отдал должное его прозвищу. Хотя силы антекерца были почти на пределе, губы невольно растянулись в улыбке.

– Ну и вояки! – воскликнул он. – Хотелось бы мне посмотреть, что делал бы на моем месте Юлий Цезарь!

– Напомню тебе, что Юлия Цезаря убили его друзья… – заметил доминиканец. – А я могу поставить на карту лохмотья, оставшиеся от моей сутаны, что ни один из этих людей не поднимет на тебя руку.

– Хотя причин-то у них предостаточно.

– Лейтенант! – неожиданно раздался чей-то встревоженный крик. – Идите сюда, лейтенант. Скорее!

Они бросились на крик солдата, который отчаянно махал руками, стоя на самом краю пропасти, и увидели на другой стороне ущелья десятка два островитян – что-то вроде торжественного шествия с Гарсой во главе.

Девушка шла неторопливо, с поднятой головой, не выражая никаких эмоций, неотрывно глядя на горизонт, простиравшийся за утесом, резко обрывавшимся в море, и лейтенант Гонсало Баэса, родившийся в Антекере, тотчас, без всяких объяснений, понял, что его мечтам и надеждам на счастье никогда не суждено сбыться.

Ноги у него подкосились, и он не упал только потому, что Бруно Сёднигусто его поддержал. Он попытался закричать, но из горла не вырвалось ни единого звука.

Дойдя до края тропинки, девушка остановилась, обернулась и твердо, как она одна умела это делать, посмотрела на него, и, несмотря на расстояние, он смог прочесть в ее глазах ту же любовь, какая была в тот далекий день, когда он впервые увидел ее в бухте.

Прошло всего лишь несколько мгновений – коротких-прекоротких, длинных-предлинных, горьких-прегорьких, которые никогда не хочется вспоминать, но которые никогда не забываются: это по их вине жизнь цельного человека превратится в вечное наказание, – пока Гарса вновь не перевела взгляд на горизонт, и тогда великан Тауко медленно шагнул вперед и мягко толкнул ее в спину.

Я похоронил Гарсув своем сердце.Нет места ближе, теплее,где было бы больше любви.Цветы там не вянут,плита никогда не покрывается грязью,тогда как в ее могиле лежат только кости —кости, которые я никогда не видел.Там от нее ничего не сохранилось —ни от ее глаз,ни от ее голоса,ни от ее смеха,ни от ее запаха.Могила есть могила,другое дело – боль.

Это единственное стихотворение, написанное лейтенантом Гонсало Баэсой. Однако каждое слово пронизано болью, которая не оставляла его с того самого момента, когда он увидел, как женщина, которую он любил и которая носила под сердцем его будущего сына, падает в пропасть, а волна, разбившись о подножие утеса, поднимается вверх и, словно желая смягчить страшный удар, принимает ее в белую пену своих рук.

Всемогущий океан тем самым признал, что такую красоту нужно оберегать даже в мгновение смерти.

19

– Ее все любили, никто не желал ей зла, однако самый древний закон ее народа, закон, существовавший не одно столетие, приговаривал к смертной казни всякого, кто раскроет чужаку секрет священного дерева…

Монсеньор Алехандро Касорла и старая Файна, казалось, потеряли дар речи и своим долгим молчанием, как можно было предположить, почтили память той, которая пожертвовала жизнью ради любимого человека.

Наконец первый едва слышно проговорил:

– Я бы назвал их дикарями, если бы не был свидетелем того, как сжигали на костре невиновных, осужденных на основании гораздо более нелепых законов. Теперь мне ясно, почему ты отказываешься принимать это назначение.

– Возвращение на остров не разбило бы мне сердца, ведь в тот день оно умолкло навеки… – признался генерал, который, словно желая отвлечься, вертел в пальцах пустую рюмку. Он все не решался отвести от нее взгляд из опасения, что его глаза выдадут, как сильно он расстроился, рассказывая финал столь горькой повести. – Но, честно говоря, я не чувствую себя способным оказаться один на один с собственными воспоминаниями. Настаивать, чтобы я вернулся в бухту, где познакомился с Гарсой, на берег, где мы предавались любви, или на то место, где она объявила мне, что у нас будет ребенок, значит требовать слишком многого.

– Понимаю. Что было потом?

– А то, что мы прошли через все муки ада. Помню, я утратил ощущение реальности, все случившееся казалось мне кошмарным сном. А судьбе словно вздумалось вновь над нами посмеяться: через три недели зарядили дожди, воды вылилось больше, чем за предыдущие четыре года. – Хозяин дома пожал плечами: мол, непонятно, как все это можно перенести, – и заключил: – Вот такие это острова, такими они и останутся до скончания веков. – Опечаленный генерал Гонсало Баэса осторожно поставил рюмку на стол, улыбнулся той отрешенной улыбкой, которая появлялась на его лице, только когда он говорил о единственной любви в своей жизни, и добавил: – Сменный гарнизон прибыл в намеченный срок, я вернулся на какое-то время в Антекеру, и с тех пор моя жизнь превратилась в бессмысленное странствование в поисках дерева, с которого сочилась бы вода, способная смягчить мои страдания, но я не нашел такого.