Александр Дюма - Графиня де Монсоро Страница 59

Итак, брат Горанфло был мужчина лет тридцати восьми, ростом около пяти футов. Столь малый рост возмещался, по словам самого монаха, удивительной соразмерностью пропорций, ибо все, что брат сборщик пожертвований потерял в высоте, он приобрел в ширине и в поперечнике от одного плеча к другому имел примерно три фута; такая длина диаметра, как известно, соответствует девяти футам в окружности.

На этих поистине геркулесовых плечах покоилась дюжая шея, на которой, словно канаты, выступали могучие мускулы. К несчастью, шея также находилась в соответствии со всем остальным телом, то есть она была толстой и короткой, что угрожало брату Горанфло при первом же мало-мальски сильном волнении неминуемым апоплексическим ударом. Но, сознавая, какой опасностью чреват этот недостаток его телосложения, брат Горанфло никогда не волновался; и мы должны сказать, что лишь в крайне редких случаях его можно было видеть таким разобиженным и раздраженным, как в тот час, когда Шико вошел в кабинет.

— Э, дружище, что вы здесь делаете? — воскликнул наш гасконец, оглядывая тарелку с варевом брата Горанфло, чадящую свечу и чашу, до краев полную водой, чуть подкрашенной несколькими каплями вина.

— Разве вы не видите, брат мой? Я ужинаю, — ответил Горанфло голосом гулким, как колокол его аббатства.

— Вы называете это ужином, — вы, Горанфло? Травка и сыр? Да что с вами? — воскликнул Шико.

— Мы вступили в первую среду великого поста; попечемся же о нашем спасении, брат мой, попечемся о нашем спасении, — прогнусавил Горанфло, блаженно возводя очи горе.

Шико замер, как громом пораженный, взгляд гасконца говорил, что ему не раз приходилось видеть брата Горанфло, совсем иным манером прославляющего святые дни того самого великого поста, который только что начался.

— О нашем спасении? — повторил он. — А разве наше спасение может зависеть от воды и травы?

По пятницам ты мяса не вкушай,А также и по средам,

— пропел Горанфло.

— Ну, а давно ли вы завтракали?

— Я совсем не завтракал, брат мой, — сказал монах, говоря все более и более в нос.

— Ах, если все дело в том, чтобы гнусавить, — сказал Шико, — я берусь соревноваться с монахами-женевьевцами всего мира. — И он загудел в нос самым отвратительным образом. — Итак, если вы еще даже не завтракали, то чем же вы были заняты, брат мой?

— Я сочинял речь, — заявил Горанфло, гордо вскинув голову.

— Что вы говорите! Речь, а зачем?

— Затем, чтобы произнести ее нынче вечером в аббатстве.

“Вот те на! — подумал Шико. — Речь сегодня вечером в аббатстве. Занятно”.

— А сейчас, — добавил Горанфло, поднося ко рту первую вилку с грузом шпината и сыра, — мне уже пора уходить, мои слушатели, наверное, заждались.

Шико подумал о бесчисленном множестве монахов, которые на его глазах стекались к аббатству, и, вспомнив, что среди них, по всей вероятности, был герцог Майенский, задал себе вопрос, почему Жозефу Фулону, настоятелю монастыря св. Женевьевы, взбрело в голову избрать для произнесения проповеди перед лотарингским принцем и столь многочисленным обществом именно Горанфло, ценимого до сегодня за качества, не имевшие никакого отношения к красноречию.

— Ну и ну! — воскликнул он. — А в каком часу ваша проповедь?

— С девяти часов до половины десятого, брат мой.

— Добро! Сейчас без четверти девять. Уделите мне всего пять минут. Клянусь святым чревом! Уже больше недели нам не выпадало случая пообедать вместе.

— Но это не наша вина, — сказал Горанфло, — и поверьте, возлюбленный брат мой, что наша дружба не потерпела от этого никакого ущерба; обязанности, связанные с вашей должностью, удерживают вас при особе нашего славного короля Генриха Третьего, да хранит его Господь; обязанности, вытекающие из моего положения, вынуждают меня заниматься сбором милостыни, а оставшееся время посвящать молитвам; ничего удивительного, что мы долго не встречались.

— Вы правы, однако, черт возьми, сказал Шико, — мне кажется, это еще одна причина возрадоваться тому, что мы снова свиделись.

— Я и радуюсь, радуюсь беспредельно, — ответил Горанфло, скроив самую благостную физиономию, какую только можно себе представить, — и тем не менее мне придется вас покинуть.

И монах приподнялся на стуле, собираясь встать.

— Доешьте хоть вашу травку, — сказал Шико, положив ему руку на плечо.

Горафло взглянул на шпинат и вздохнул. Затем он обратил взор на розоватую воду и отвернулся.

Шико понял, что настал благоприятный момент для атаки.

— Помните, как славно мы с вами поужинали в прошлый раз, — обратился он к Горанфло, — там, в кабачке у Монмартрских ворот? Пока наш славный король Генрих Третий бичевал себя и других, мы уничтожили чирка из болот Гранж-Бательер и раковый суп, а все это запили превосходным бургундским; как бишь оно называется? Не то ли это вино, которое открыли вы?

— Это романейское вино, вино моей родины, — сказал Горанфло.

— Да, да припоминаю; это то самое молочко, которое вы сосали в младенчестве, достойный сын Ноя.

Горанфло с грустной улыбкой облизал губы.

— Ну и что вы скажете о тех бутылках, которые мы распили? — спросил Шико.

— Доброе было вино, однако бывает и получше.

— Это же говорил и как-то вечером и наш хозяин, Клод Бономе. Он утверждал, что в его погребе найдется с полсотни бутылок, рядом с которыми вино у его собрата с Монмартрских ворот просто дрянь.

— Чистая правда, — засвидетельствовал Горанфло.

— Как! Правда? — возмутился Шико. — И вы тянете эту мерзкую подкрашеную воду, когда вам стоит только руку протянуть, чтобы выпить такого вина? Фу!

И Шико схватил чашку и выплеснул ее содержимое на пол.

— Всему свое время, брат мой, — сказал Горанфло. — Вино хорошо, если после того как ты его выпьешь, тебе остается славить только Господа, создавшего такую благодать. Но если ты должен выступать с речью, то вода предпочтительнее, не по вкусу, конечно, а по воздействию: facunda est aqua[9].

— Ба! — ответил Шико. — Magis facundum est vinum[10], и в доказательство я закажу бутылочку вашего романейского, хотя мне сегодня тоже выступать с речью. Я верю в чудодейственную силу вина; по чести, Горанфло, посоветуйте, какую закуску мне к нему взять.

— Только не эту премерзостную зелень, — сказал монах. — Хуже ничего не придумаешь.

— Бррр! — содрогнулся Шико, взяв тарелку и поднеся ее к носу. — Бррр!

Он открыл маленькое окошко и выбросил на улицу шпинат вместе с тарелкой.