Сергей Наумов - Скажи им, пусть помнят Страница 6

Четверо уже подходили к мотоциклам.

– Петухов... Струткис, – шепнул капитан и кивнул Рыжикову. Это означало, что старшине достался немец, идущий последним.

Три длинные очереди почти одновременно распороли тяжелый влажный воздух. И настала тишина. Эсэсовцы лежали в неудобных позах там, где их застигла смерть.

Тасманов встал и тут встретился глазами с Кудрей. И вздрогнул. Они кричали, эти глаза, – столько мольбы и отчаяния было в них. Капитан сказал, как выстрелил:

– Иди... Ворота лимонкой...

И Тихон медленно двинулся вперед, обходя убитых эсэсовцев, так же внимательно глядя себе под ноги, как это делал последний немец сапер.

Падал тяжелый, как ртуть, дождь. Облитые, соляркой, тускло горели бараки – теперь в них никто не кричал. И среди множества упрятанных в землю смертей шел лопоухий, похожий издали на мальчишку человек – Тихон Кудря, не привыкший еще к жестокостям войны, не состоявшийся пока солдат. Каждый свой шаг он отмечал автоматным патроном, бросая его в собственный след. Вдавливая патроны в землю бутсами, шагали за Кудрей разведчики.

Текло время. И каждый ощущал его спрессованную плотность. Капитан думал о том, что нарушает все свои заповеди и законы, по которым воевал до сих пор. В другое бы время, да не будь Тихона, он, Тасманов, уже мчался бы на трофейном мотоцикле по старому грейдеру, как птица, вырвавшаяся из клетки. Теперь же все осложнялось.

Грохнул взрыв. Тихон перешагнул сорванные ворота, вошел на территорию лагеря и, забыв об опасности, бегом бросился к первому бараку. Петухов и Струткис еще шли по отметинам Кудри, а он уже сбивал прикладом замок.

Их было двенадцать, изможденных, грязных, в немыслимых лохмотьях, с глубоко запавшими, недетскими глазами.

Струткис объяснил им, кто их освободители. Сказали про немецкий камуфляж. И все же в глазах детей застыло недоверие. Немецкая форма гипнотизировала их.

Они были поляки, но говорили по-немецки. Одного года заключения в специальном детском лагере хватило, чтобы дети забыли родной язык.

Мотоциклы Тасманов расстрелял сам, предварительно сняв с одного из них тяжелый немецкий пулемет и три диска с патронами. Машины горели с треском – пламя гудело, как в печи.

Расторопный Рыжиков собрал запасные рожки к "шмайсерам", вытащил из трофейного вещмешка пакет с сахаром и дал каждому поляку по два кусочка рафинада.

Дети держали сахар в руках и чего-то ждали. Тогда старшина положил в рот кусочек рафинада и с аппетитом захрупал им.

Нечто похожее на улыбку отразилось на лицах ребят, и они стали с жадностью есть сахар.

Тихон стоял в стороне и беззвучно плакал.

Тасманов смотрел на маленьких поляков и пытался разобраться в себе, в своих мыслях и чувствах, потерявших на какое-то время ясность и заметавшихся, как вспугнутые выстрелом птицы.

Новое, никогда не испытанное чувство родилось в нем при первом же взгляде на бездомных, наверняка безымянных детишек. Больно обожгло сердце. За годы войны капитан насмотрелся смертей и страданий, привык к ним, как привыкают к жестокой необходимости, когда ничего нельзя изменить или переделать. И вот дети. Маленькие заключенные. Маски вместо лиц. Выпирающие из лохмотьев ключицы. Старческая бескровная кожа на тонких руках.

"Никто из них не должен умереть" – эта простая, четкая мысль вернула Тасманова в привычное состояние. Он взглянул на радиста. Долгих, прикрывшись плащом, возился с рацией. Он словно почувствовал взгляд командира, вскинулся и несколько растерянно произнес:

– Товарищ капитан, "Вереск" на приеме!

Капитан взял микрофон, надел наушники.

– "Вереск", я – "Вега"... Как слышите меня? Прием...

– Я – "Вереск", – сразу же отозвался глухой знакомый голос Дробного. – Докладывай...

Тасманов достал карту и четко доложил обстановку. В наушниках послышался треск, далекая немецкая речь.

И снова раздался глуховатый сердитый голос начальника штаба:

– Ты не ошибся насчет "Викинга"?

– Нет, – ответил Тасманов. – Танковая бригада "Викинг".

Пауза длилась долго. "Докладывает комдиву", – догадался Тасманов.

– "Вега", ты слушаешь? – спросил "Вереск".

– Я – "Вега". Слушаю. Прием.

– Возвращайся. И хорошо бы тихо...

"Тихо не получится", – подумал Тасманов и сказал в микрофон:

– Преследуюсь тремя поисковыми группами. У немцев собаки. Боя не избежать. Прошу выслать конный разведвзвод в квадрат двести шесть. Сигнал для опознания – две красные ракеты, ответ – две зеленые...

– Понял, капитан. Взвод высылаю... Уходи... Связь по возможности. Действуй...

"Уходи" – это крепко сказано, – думал Тасманов. – Далеко ли уйдешь с доведенными до крайнего истощения детишками".

И все же он повел разросшуюся группу к реке. Немцы не показывались. Может быть, сбились со следа – дождь сыпал и сыпал, – а может быть, разделили группу и решили взять разведчиков в кольцо. Так думал Тасманов.

Он не мог знать, что немцы нарвутся на засаду польских партизан, действующих в округе, что в коротком бою, потеряв половину своих людей, обер-лейтенант – командир двух ягд-команд – отступит к броду под защиту регулярных частей.

Тасманов и не подозревал, как близко ходила смерть, – ведь наткнись его группа на засаду поляков, и немецкий камуфляж подвел бы разведчиков под пули. О польском отряде не знали в штабе дивизии – такое случалось в войну, – наступление наших войск активизировало борьбу польских патриотов, партизанские группы возникали и росли как грибы.

Капитан умолчал о детях в разговоре с Дробным намеренно. Он побоялся приказа оставить ребят на попечение какого-нибудь хуторянина, что было равносильно гибели.

Они несли ребят по очереди – тех, которые уже не могли идти. Рыжиков посадил на плечи двоих мальчишек и велел крепко держаться за каску.

Тихон нес на руках истощенного до невозможности самого маленького. Кудря часто останавливался – ему все казалось, что мальчонка перестал дышать.

Группа продвигалась к реке вдоль грейдера. В лесу не так донимал дождь, в случае же тревоги можно было занять круговую оборону, маскируясь за деревьями.

Не доходя до реки с полкилометра, Тасманов остановил группу и выслал вперед старшину и Струткиса. Эту пару капитан сделал неразлучной. Немецкий Струткиса был безукоризнен, хладнокровия хватило бы на пятерых. Айвар худощав, но силы ему не занимать.

Рыжиков сообразителен, чуток, опытен. Всю войну по тылам.

В заросшей орешником низине было сыро, промозгло, неуютно. Дети сбились в плотную кучку, согревая друг друга полуголыми исхудалыми телами. Они негромко переговаривались, словно читали молитву.

"Их нужно накормить, иначе они не дойдут, – подумал капитан. – Хотя бы по стакану молока с хлебом. Тушенка не годится – умрут сразу. У Петухова в НЗ сухари..."