Прокламация и подсолнух (СИ) - Сович Мила Страница 6

Перед дверью в гостиную постоял, выравнивая дыхание. Устроил левую руку на эфесе, правой толкнул дверь и вошел строевым шагом.

Отец недоуменно вынул изо рта трубку и воззрился на него неприязненно. Мачеха улыбнулась приветливо-равнодушно, сестра вскинулась над шитьем, и даже братишка оторвался от какого-то занятия...

– Отец, я хотел бы с тобой серьезно поговорить, – решительно заявил Штефан, в душе все-таки обмирая и размышляя, не лучше ли будет дождаться случая для беседы наедине. Нет, все-таки пусть все слышат!

Николае хмыкнул и ткнул в него чубуком.

– Судя по твоему параду, ты что-то надумал о своем будущем?

– Нет. Я хотел поговорить с тобой про Тудора.

Николае нахмурился и сжал кулак.

– Я сказал, что запрещаю произносить это имя...

– Почему? – Штефан продолжал стоять, вытянувшись почти как на плацу, и неотрывно смотрел отцу в глаза. Разговор будет нелегким, и отец не обрадуется, но отступиться уже невозможно. – После всего, что Тудор сделал для нашей семьи...

Договорить не удалось – отец впечатал в стол кулак. Прошипел негромко:

– Молчать!.. – лицо его незнакомо исказилось, и от этого вида у Штефана по хребту покатился липкий озноб. – Щенок неблагодарный! Прокляну! Чтоб я больше не слышал!

Штефан упрямо замотал головой.

– Отец, пойми же! Я не могу молчать, пока не услышу объяснений.

– Объяснений? – ядовито переспросил Николае. – Это я должен давать объяснения?! Тебе?!

– Отец, я прошу, – выдержки все-таки не хватило, голос почти сорвался, – я умоляю тебя, объясни, как ты мог так поступить!

– Поступить – как?

Штефану отчаянно захотелось прижать руку к губам, чтобы не ляпнуть то, что было слишком страшно выговорить. Услужливая память вовремя подсунула другой вопрос, чуть более безобидный...

– Я узнал, что те турки прошлись и по нашим землям. Почему ты не стал протестовать? Ведь и наши люди пострадали!

Отец, казалось, на миг оторопел. Потом откинулся на спинку кресла и недобро сощурился.

– Ты дурак? Или все-таки в карбонарии подался? Против кого я должен был протестовать? Против султана? Об этом ты хотел со мной поговорить? – он фыркнул и продолжил с прежним ядом, постепенно возвышая голос: – Слава Богу, я достаточно богат, чтобы пара спаленных сараев не сделала меня враз санкюлотом и не повела на баррикады! И если бы ты ценил честь рода, а не читал вредоумные книги, ты бы не требовал с меня объяснений! – он вдруг сорвался на крик: – И не потребуешь впредь! Я знал, что ты успел нахвататься вольтерьянства в своих Европах! Я знал, что ты читал вредоумные книги! Но что ты потребуешь от меня объяснений?!

Кровь бросилась в голову так, что Штефан едва на ногах устоял.

Знал? Откуда отец мог знать про книги?! Да, он писал, но писал не ему!

– Штефанел! – сестра вскочила, метнулась, попыталась удерживать.

Штефан стряхнул с рукава ее пальцы, шагнул вперед, чувствуя, что уже почти не владеет собой. Сбоку хлопнула дверь, простучали по коридору каблуки, и стало ужасно тихо.

– Куда ты дел мои письма?

– В печку, где им и место! – рявкнул Николае, грохнув кулаком по столу. – Нашелся тут, Марат недоделанный! Всю семью чуть под топор не подвел! Благодари, щенок, что я их просто спалил, наши враги были бы рады отдать их Порте!

Горло сдавило судорогой, и комната расплылась перед глазами. Штефан хватал губами воздух. Отец... отец читал письма... Чужие письма!..

Он бы, наверное, упал – так закружилась голова, но в дверь проскользнул Петру, с ним ворвался сквозняк, и Штефан наконец продышался, только на глаза навернулись слезы.

Слуга огляделся, покачал головой, шагнул было к господину и остановился, напоровшись на полный ярости взгляд.

– Вон! – рявкнул Николае.

Уж не понять, к кому обращался, но слуга покорно попятился к выходу, и даже мачеха поднялась, одной рукой поправляя на голове тюрбан, а другой крепко сжимая руку Костаке. Петру посторонился, чтобы пропустить боярыню.

Штефан еще успел увидеть, как старик вновь покачал головой и одними губами попросил: «Не надо, боер!» – прежде, чем прикрыть дверь снаружи. Но это было уже все равно. Мир рушился на глазах, и ни опоры, ни веры в нем не оставалось. Где-то в глубине души до последнего тлела надежда, что ссора отца и дядьки окажется просто чудовищным недоразумением. А вместо этого – еще одно предательство!

Он выпрямился, стиснув эфес в ладони, и заговорил, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Читать чужую переписку – это подлость, отец. Такая же подлость, как захватить чужую землю.

– Что-о-о? – Николае вновь приподнялся в кресле. – Да как ты с отцом разговариваешь?! Мой сын за моей спиной снюхался с врагом, а я не должен это читать?! Смотри, какая цаца, в ножки прикажешь кланяться за твое предательство?!

– С каких пор Тудор тебе врагом стал? Это ты его в Вену услал и не помог, когда его через это турки ограбили!

– Ты что несешь, мерзавец?!

– Мне стыдно за тебя, – твердо сказал Штефан, уже ни о чем не заботясь. Он вдруг отчетливо понял, как следует поступить. – Я поеду к Тудору и попрошу прощения. Не хочу, чтобы он считал всех нас неблагодарными мерзавцами.

Николае вскочил на ноги и швырнул в него чубук.

– Посмей только, и можешь не возвращаться!

Трубка пролетела над самым плечом, но выдержки достало не уклониться.

– Посмею. Если ты забыл, кто деду помогал, кто свои дела ради наших забывал... – голос все-таки сорвался, но Штефан сглотнул и договорил: – То я никогда не забуду, кто мою маму хоронил!..

– Ах, ма-а-му! – Николае вдруг схватился за сердце и оперся на кресло, тяжко дыша. – Ах ты, гаденыш, вот чем попрекаешь! В самом деле, кому бы сучку хоронить, как не кобелю, который к ней таскался!

– Ч-что?.. – язык застрял в глотке, и рука потянулась нашарить рукоятку за поясом, и жаль стало оставленных пистолетов – он бы выстрелил, не раздумывая! – Не смей... Не смей про маму... так...

– Не сметь?! – рявкнул отец. – Мерзавец неблагодарный! Весь в свою потаскуху-мамашу! Мало, что с приказчиком путалась, так совести не хватило даже в подоле не принести! Мой сын бы никогда...

– Да хорошо бы не твой! – заорал Штефан, в бессильной ярости сжимая эфес. – Я бы хоть убить тебя мог за маму!

– Вон из моего дома! – хлесткий удар обжег лицо, во рту стало враз солоно. И сквозь звон от пощечины едва донеслось последнее, презрительное и едкое: – Выблядок Тудоровский!

Штефан развернулся и выскочил в коридор, почти ничего не видя сквозь застящую глаза багровую муть и слезы. Едва не сшиб с ног старого Петру, который хотел заступить ему дорогу у самых дверей, налетел так, что старик охнул и шарахнулся, и Штефан пробежал дальше. А в спину ему неслись истошные вопли: «Не держать! Убирайся! Проклинаю!»

Он добрался до комнаты, захлопнул дверь и сполз по ней на пол. Все происходящее казалось каким-то кошмарным сном. Не то что осмыслить, толком осознать случившееся не получалось. Перед глазами все стояло перекошенное лицо отца, а в ушах слышались его крики.

За что? Как он мог так – про маму?

Сколько он просидел, Штефан не смог бы сказать даже под дулом пистолета. Когда из разбитой губы перестала идти кровь, он почувствовал, что неподвижность и тишина стали невыносимы, и все-таки поднялся. Ноги подкашивались: едва доплелся до стола. Графинчик с водой приятно охолодил ладонь, и захотелось швырнуть его в стену, чтобы кошмар закончился.

Штефан с трудом пересилил себя и поднял графин. Первый глоток сделал с трудом, но тотчас начал жадно глотать, захлебываясь, проливая половину. Холодные струйки побежали по подбородку, затекая за воротник. Он с трудом оторвался от горлышка, плеснул воды на ладонь и вытер лицо. Стало чуть легче. Он наклонил голову и вывернул весь графин себе на затылок. За шиворот хлынуло мокрым холодом, на полу растеклась лужа, но в голове немного прояснилось.

Штефан отставил пустой графин. В углу валялись брошенные в день приезда седельные сумки. Так толком и не разобранные. Основную часть вещей он отправил из Вены почтовой каретой, а сам добирался верхом.