Марк Баринов - «Вилла Эдит» Страница 6

Открыв дверь, которая не издала при этом ни единого звука, я очутился в уже знакомой мне библиотеке и остановился, пораженный тем, что увидел и услышал. В глаза мне хлынул ослепительный поток солнечных лучей, но странно — солнце всходило на западе. В этом я не мог ошибиться, так как хорошо запомнил расположение окон в комнате. Я услышал музыку. Исполнялась пятая симфония Чайковского, и впечатление было такое, словно где-то совсем рядом играл большой оркестр. Я пытался сообразить, утро сейчас или вечер, и в этот момент заметил Эдит. Одетая в вечернее платье, она стояла в гостиной спиной ко мне и, опершись рукой на угол лакированного стола, слушала музыку. И таким спокойствием дышала вся ее фигура, что я невольно залюбовался ею и пожалел, что своим вторжением спугну сладкий миг, которому отдалась она в эти минуты. Мысли ее, вероятно, были далеки от мрачного Кенигсберга, от опасной службы. Быть может, она вспомнила задумчивые, до боли родные каждому москвичу тихие переулочки нашей столицы или перенеслась в величавый и прекрасный Ленинград, может быть, улетела на берега красавицы Волги…

Так я простоял минуты две и, возможно, простоял бы еще, если бы не окончилась музыка. Выключив приемник, Эдит обернулась в мою сторону, и потому, как она сделала это, мне стало ясно: она еще раньше догадалась о моем присутствии.

— Что же вы стоите, капитан? Входите, — заговорила хозяйка, улыбаясь.

Я прошел в гостиную.

— Теперь я вижу, вы умеете не только бодрствовать по трое суток, но и компенсировать это хорошим сном. — Эдит жестом пригласила меня сесть. Я смущенно пробормотал, что вообще-то, дескать, не в моих правилах спать по восемнадцать часов. Но Эдит рассмеялась, а потом, посерьезнев, сказала:

— Я хочу сделать вам дружеское замечание: когда вы попадаете в чужой дом, то помните, что, кроме вас, в нем находятся хозяева, и они, как и вы, умеют наблюдать.

Был я тогда еще молодым разведчиком и не знал, что самое тяжелое в нашей работе — уметь владеть своими чувствами. Об этом не написано никаких наставлений!

Я не успел ей еще ничего ответить, как в холле раздался звонок. Эдит подошла к окну и, взглянув из-за шторы, жестом указала мне на дверь библиотеки.

Я спрятался между книжных шкафов, присев на маленькой ковровой табуретке и оставив дверь полуоткрытой.

Послышались приближающиеся голоса Эдит и еще чей-то мужской. Со стыдом я поймал себя на нелепом в моем положении чувстве ревности, мгновенно кольнувшем сердце. Голоса стали ясными и четкими.

— Ах, Ульрих, я боюсь… эти бесконечные бомбежки, эти потоки беженцев на улицах, что только будет…

Я не узнавал голоса Эдит в этом капризном плаксивом тоне. Ей ответил хрипловатый баритон:

— Не волнуйтесь, моя дорогая. Пока вы со мной, вам не угрожает никакая опасность. Служба СС гарантирует вам это.

— Ульрих, но почему мы не можем уехать, почему не бросить этот страшный город, ведь по вашему совету я уже продала имение в Раушене, а этот особняк, в конце концов, можно просто бросить…

— Но мой долг, дорогая… — проговорил гость.

— Ах, долг! — перебила его Эдит. — Вы просто не любите меня.

— Нет, моя дорогая, вы сами знаете, как я люблю вас. И сейчас я докажу это, — решительно сказал тот, кого звали Ульрихом. — Скажите, где вы держите ваши деньги?

— Деньги?.. — в голосе Эдит зазвучала растерянность. — Здесь, в имперском восточно-прусском банке, в Риме, в национальном банке в Берлине…

— Вы должны немедленно закрыть все счета в этих банках и перевести деньги в аргентинский банк. Еще не поздно.

— Ульрих… Какой ужас! Вы меня пугаете. Что это значит?

— Это значит, моя радость, что вам я открываю государственную тайну. Есть директива моего высокого шефа и друга, доктора Гиммлера, о тайном укрытии всех ценностей империи, об уходе в подполье виднейших деятелей. Это значит — мы готовимся к поражению в войне. К поражению… Но мы еще вернемся, мы восстанем из пепла, как Феникс!

И, переходя от патетического тона к деловому, собеседник Эдит закончил:

— Вот поэтому и нам надо подумать о своих делах. Я заготовил доверенность на свое имя для ведения всех ваших дел, так что вам ни о чем не придется беспокоиться. Вот бумага, вот перо…

— Ах, все, что угодно, Ульрих! Какой ужас, какой ужас!.. Но сегодня мы едем в Кристалл-Палас, да? Я уже готова.

— Мне очень жаль, дорогая, но именно сегодня я не смогу. Завтра ко мне приезжает важный гость, и я должен вечером и часть ночи поработать, чтобы встретить его. А после этой встречи мы с вами свободны, как птицы.

— Правда? Значит, послезавтра мы уезжаем?! — воскликнула Эдит.

— Правда, радость моя. А теперь мы распрощаемся. Раздался звук поцелуя, и тяжелые шаги заскрипели по лестнице.

С сильно бьющимся сердцем, мучаясь и ругая себя за глупую и нелепую ревность, я осторожно вышел из тайника. Эдит неподвижно сидела на диване. На лице ее я прочел огромную внутреннюю собранность, сосредоточенность, она мельком взглянула на меня, кивнула на кресло и продолжала обдумывать, должно быть, что-то очень важное. Потом, внезапно подняв голову и пристально посмотрев на меня, она вдруг спросила:

— О чем вы думаете сейчас, Саша?

От этого неожиданного обращения я растерялся и вдруг выпалил совсем не то, что надо было сказать.

— Мне неприятно, что этот человек целовал вас. И еще я думал о том, почему ваши фотографии висят в квартире генерала Петровского.

Удивление отразилось на лице моей собеседницы.

— Вы были у нас дома? Я не знала об этом, хотя генерал сообщил мне о вас все. Расскажите, как это случилось?

Страшно волнуясь, чувствуя, что это — мое признание в любви, я сбивчиво рассказал о своем посещении квартиры на Молчановке, о сердитой старухе, о фотографиях… Эдит пристально смотрела на меня, чуть склонив голову, и еле заметная улыбка дрожала на ее губах. Наконец, я замолчал. Она встала, отошла к окну, поглядела на меркнущие тона вечернего неба и заговорила, не поворачивая головы.

— Мы с вами здесь для выполнения очень важного и опасного дела, Саша. Вы — опытный парашютист-десантник, но еще совсем молодой разведчик. И вы должны знать, что ни о чем и ни о ком, кроме дела, мы не должны думать. Ульрих фон Вольф, оберштурмбаннфюрер СС — мой жених, и я должна думать, — она сделала ударение на последних двух словах, — о нем и думаю о нем, как бы отвратителен он мне ни был. Вы, капитан Асанов, присланы сюда для выполнения важной операции, и думать о вас иначе, как о своем помощнике, я не могу, хотелось бы мне этого или не хотелось.

Я встал, чувствуя, что лицо мое пылает от стыда. Эдит подошла ко мне и, дружески прикоснувшись к моей руке, закончила гораздо более теплым тоном: